Андре Жид - Подземелья Ватикана

Они доходят до первого этажа и на предпоследней ступеньке присаживаются передохнуть; Влади качает головой и тихонько сопит носом, словно хочет сказать: «Ну, пронесло!» Они идут дальше. Как осторожно прислушиваются, входя в гостиную! Фонарь (теперь его несет Кадио) так странно освещает комнату, что мальчик еле ее узнает; она ему кажется беспредельно огромной; через щель в ставнях пробивается лунный лучик; все погружено в сверхъестественный покой; они как браконьеры, тянущие невод в ночном пруду; Кадио прекрасно узнает все вещи на своих местах, но видит их словно в первый раз и понимает, какие они необычные.

Влади подходит к роялю, открывает его, придерживая крышку, кончиками пальцев касается клавиш, которые тихо-тихо ему отвечают. Вдруг крышка вырывается из рук и падает со страшным грохотом (даже сейчас, вспомнив его, Лафкадио вздрагивает). Влади бросается к фонарю, закрывает его и падает в глубокое кресло, Кадио забирается под стол; долго они так сидят начеку в темноте, не двигаясь… но нет, ничего; в доме никто не шевельнулся; лишь вдалеке собака лает на луну. Тогда потихоньку, медленно, Влади опять чуть-чуть приоткрывает свет.

В столовой с каким лицом он поворачивает ключ в буфете! Мальчик знает, что это всего лишь игра, но дядюшка, похоже, сам в нее верит. Он тянет носом, будто нюхает, где лучше всего пахнет; берет бутылку токайского; наливает две маленькие рюмочки, окунает в вино два печеньица; приложив палец к губам, предлагает чокнуться: хрусталь еле слышно звенит… Ночное угощенье закончено; Влади тщательно приводит все в порядок; вместе с Кадио они кладут рюмки в посудный тазик, споласкивают, вытирают; потом дядюшка закупоривает бутылку, закрывает коробку с печеньем, тщательнейшим образом собирает крошки, еще раз проверяет, все ли в шкафу на месте… Все концы в воду.

Влади доводит Кадио до его спальни, отвешивает на прощанье глубокий поклон. Кадио засыпает крепче прежнего и наутро не может понять, не приснилось ли ему все это.

Вот такие детские игры. Что бы сказал на это Жюльюс?

Лафкадио сидит, закрыв глаза, но не спит: никак не может заснуть.

«Старичок, – думает он, – все еще здесь; я его чувствую; открою глаза – увижу, как он глядит на меня.

Протос говорил: всего трудней наблюдать за другим, притворяясь спящим; он хвастал, что фальшивый сон всегда распознает по легкому дрожанию век… а я его сейчас сдерживаю. Даже Протос обманулся бы…»

Солнце между тем уже зашло; уже угасали последние отблески его сиянья; Лилиссуар восхищенно глядел на них. Вдруг в люстре на полукруглом потолке вагона вспыхнуло электричество – оно светило слишком резко после этого нежного полумрака, и Лилиссуар, чтобы сон соседа не потревожился, повернул выключатель; полной темноты не наступило, но вместо центральной люстры электрический ток пошел к синей лампочке ночника. Лилиссуару и она показалась чересчур яркой; он еще раз повернул рукоятку; погас ночник, но тотчас же зажглись две лампы на стенках, еще более неприятные, чем верхний свет. Еще поворот – опять ночник; Лилиссуар остановился.

«Скоро он закончит баловаться со светом? – раздраженно думал Лафкадио. – А теперь он что делает? (А глаза я не открою, нет!) Встал… Его привлек мой чемоданчик? Здорово! Убедился, что чемодан открыт. Стоило ставить в Милане сложный замок, чтобы тут же потерять ключ и в Болонье замок ломать! Висячий замок хотя бы заменить можно… Что за чертовщина! Он снимает пиджак? Впрочем, поглядим».

Лилиссуара совсем не интересовал чемодан Лафкадио: он занимался новым воротничком, и пиджак он снял, чтобы удобней его пристегнуть, но накрахмаленный мадаполам, жесткий как картон, не поддавался, как он ни тужился.

«Уж очень плохо он выглядит, – думал Лафкадио. – Должно быть, болен: какой-нибудь свищ или скрытое воспаление… А не помочь ли ему? Сам он не справится…»

И все же справился. Пуговица вошла в петлю. Тогда Лилиссуар взял галстук (он лежал на вагонной подушке рядом со шляпой, пиджаком и манжетами), подошел к дверце и, как Нарцисс в водной глади, стал высматривать свое отражение на фоне пейзажа.

«Ничего не видит».

Лафкадио зажег свет. Поезд ехал по насыпи; она угадывалась за стеклом, освещенная светом из окон вагона; получался ряд желтоватых квадратов, плясавших вдоль пути, менявших форму на каждой неровности почвы. В одном из них плясала и нелепая серенькая тень Лилиссуара; остальные квадраты были пусты.

«И кто увидит? – думал Лафкадио. – Вот тут, под рукой, прямо у меня под рукой, карабин дверцы; я шутя разомкну его; дверца вдруг откроется, и он рухнет вперед – только чуть подтолкнуть; рухнет в темноту как мешок; даже крика не будет слышно… А завтра – в путь на острова! Кто узнает?»