Андре Жид - Подземелья Ватикана

Галстук уже был повязан (готовый узкий морской узел); теперь Лилиссуар взял манжету и прилаживал ее на правую руку; за этим занятием он рассматривал фотографию над тем местом, где только что сидел, одну из четырех, украшавших купе: какой-то дворец на берегу моря.

«Преступление без мотива, – продолжал Лафкадио. – То-то полиция призадумается! Впрочем, на этой чертовой насыпи кто-нибудь из соседнего купе может и заметить, как открывается дверца и кувыркается китайская тень. Хоть в коридор шторка задернута… А мне ведь интересно не то, что будет, а я сам. Иной себя считает способным на все, а только до дела – и на попятный… Далеко от мечты до правды! И ход назад не возьмешь – как в шахматах. Ну и что? Если предвидеть любой риск, так и играть неинтересно! От мечты до правды… Ага! Насыпь кончилась! Теперь мы, должно быть, на мосту, внизу река…»

Стекло стало черным, и отражение на нем виднелось яснее. Лилиссуар наклонился поправить галстук.

«Здесь, у меня под рукой, карабин. – Он отвлекся, глядит прямо перед собой. – Открывайся, черт! О, даже легче, чем я ожидал. Если досчитаю не торопясь до двенадцати и за это время не увижу за окном огонек – тапир спасен. Начали: раз, два, три, четыре (медленней! медленней!), пять, шесть, семь, восемь, девять… десять… огонек…»

Лилиссуар даже не вскрикнул. Когда Лафкадио подтолкнул его и перед ним внезапно разверзлась бездна, он взмахнул руками, чтобы удержаться, потом левой рукой уткнулся в гладкое дверное стекло, а правую, полуобернувшись назад, забросил над головой Лафкадио, отчего вторая манжета (он ее как раз пристегивал) отлетела под диван в другом конце купе.

Лафкадио почувствовал, как в затылок ему страшно впился коготь; он наклонил голову и подтолкнул второй раз, более сильно и нервно; ногти расцарапали ему шею; потом Лилиссуар уже не нашел, за что зацепиться, и в последней отчаянной попытке ухватился за касторовую шляпу; падая, он унес ее с собой.

«Теперь спокойно, – подумал Лафкадио. – Дверью не хлопать: могут услышать соседи».

Он потянул дверцу на себя, против ветра, а затем тихонько закрыл.

«Он оставил мне свое жуткое канотье – я бы его пнул и послал ему вдогонку, но он забрал мою шляпу – вот и хватит с него. Как кстати я спорол с нее инициалы! Но на подкладке осталась марка шляпника, которому не каждый день заказывают касторовые шляпы… Ничего не поделаешь, ход сделан. Поверят ли в несчастный случай? Нет: я же закрыл дверцу. Остановить поезд? Да нет уж; брось, Кадио, не поправляй рисунок; все так, как ты и хотел.

Вот доказательство, что я собой владею: сперва спокойно посмотрю, что на той фотографии, которую сейчас разглядывал старик. «Мирамар»… Никакой охоты нет туда ехать. А здесь духота».

Он открыл окно.

«Эта скотина меня оцарапала. И кровь есть… И болит очень сильно. Смочить водой; уборная в конце коридора налево. Возьмем второй платок».

Он потянулся, достал чемодан с сетки под потолком, поставил на диван и открыл на той самой подушке, где только что сидел.

«Если встречу кого в коридоре – спокойствие. Сердце – нет, уже не колотится. Ну, поехали! А, его пиджак! Он легко прячется под моим. В кармане бумаги: есть чем заняться остаток пути».

Пиджак был плохонький, потертый, лакричного цвета, из дурного жесткого сукна, довольно противный, на вкус Лафкадио; он повесил пиджак на плечики в тесном клозете, заперся, склонился над умывальником и принялся разглядывать себя в зеркало.

На шее у Лафкадио было два довольно неприятных шрама: узкая красная царапина шла от самого затылка, забирала налево и иссякала над ухом; другая, более короткая, но глубокая ссадина, на пару сантиметров выше первой, шла прямо к уху, немного окровенив и саму ушную раковину. Кровь была, но меньше, чем боялся Лафкадио; зато боль, которой он сперва не почувствовал, становилась довольно сильна. Он намочил платок в раковине, вытер кровь и застирал платок.

«Воротничок не замарается, – думал он, застегиваясь. – Все в порядке».

Он собрался выйти в коридор; в этот миг паровоз свистнул, и за мутным окном клозета потянулась вереница огней: Капуя. Слезть на этой станции, так близко от места происшествия, пробежаться в темноте, подобрать свою шляпу… Эта мысль сверкнула как молния. Он очень жалел эту шляпу: мягкую, легкую, шелковистую, теплую, но не жаркую, несминаемую, скромно-изящную. Но он никогда не поддавался целиком своим желаниям и не любил уступать даже самому себе. А главное – он терпеть не мог неопределенности и вот уже много лет хранил, как фетиш, кость для триктрака, некогда подаренную Бальди; он всегда носил ее с собой – и теперь она была тут, в жилетном кармане.