Густав Майринк - Избранное - Романы, рассказы

Я молча поклонился.

Одним прекрасным утром, без всяких сборов и приготовлений, господин граф покинул замок. Я заключил это из того, что в замке его больше не видел, а вместо него в кровати под балдахином, где обыкновенно почивал господин граф, лежал какой-то незнакомый человек.

Это и был, как мне потом сказали в Вернштейне, господин магистр Петер Виртциг.

Прибыв во владения господина магистра, откуда, глянув вниз, можно было глубоко в ущелье видеть пенистые воды Инна, я тут же вознамерился распаковать привезенные сундуки и чемоданы, извлечь их содержимое и распределить все это по шкафам и сундукам.

И вот я как раз взял в руки в высшей степени удивительную старинную лампу, корпус которой был выполнен в форме прозрачного японского божка с подогнутыми под себя ногами (голова у него была в виде шара из матового стекла), внутри же находилась змея, шевелившаяся с помощью часового механизма, и подавала фитиль из разинутой пасти, — и я только хотел было поставить эту лампу в высокий готический шкаф и открыл его для указанной надобности, — как, к своему немалому ужасу, увидел внутри висящий и покачивающийся труп господина доктора Хазельмайера.

От испуга я чуть было не уронил лампу, но, к счастью, вовремя понял, что это были только лишь платье и цилиндр господина доктора, они-то и создали в моем воображении его образ.

Так или иначе, но это приключение произвело на меня глубокое впечатление и оставило после себя предчувствие чего-то угрожающего, жуткого, и я никак не мог от него избавиться, хотя последующие месяцы, собственно говоря, ничего волнующего с собою не принесли.

Господин магистр Виртциг был со мною всегда ровен, благожелателен и приветлив, но во многих отношениях он слишком сильно напоминал господина доктора Хазельмайера, и поэтому история со шкафом неизменно всякий раз приходила мне в голову, как только я его видел. Лицо его было абсолютно круглым, точно как и у господина доктора, но только оно было весьма и весьма темным, почти как у негра, ибо он в течение уже многих лет страдал от неизлечимого осложнения после изнурительной болезни желчного пузыря — от чернотки. Если стоять в нескольких шагах от него, а в комнате не очень светло, то часто черты лица его были вовсе неразличимы, а его узенькая, шириной едва ли с палец, серебристо-седая бородка, которая шла у него от подбородка до ушей, как бы отрывалась от его лица и казалась матово сияющим жутким излучением.

Гнетущее ощущение, которое сковывало меня, ослабилось лишь тогда, когда в августе повсюду, со скоростью молнии, распространилась весть о том, что разразилась ужасная мировая война.

Я сразу вспомнил, что слышал много лет назад от графа дю Шазаля о некоей катастрофе, которую предстоит испытать человечеству, и, наверное, поэтому я никак не мог заставить себя вполне чистосердечно влиться в тот хор проклятий, которые изрыгало население деревни по отношению к вражеским государствам. Ведь мне-то казалось, что причиной всему этому — мрачное воздействие неких полных ненависти сил природы, которые манипулируют человечеством, как марионеткой.

Совершенно невозмутимо отнесся к этим событиям господин магистр Виртциг. Как человек, который давно все предвидел.

И только четвертого сентября им овладело легкое беспокойство. Он открыл дверь, которая до тех пор была для меня закрыта, и ввел меня в голубой сводчатый зал, где было лишь одно-единственное круглое окно в потолке под куполом. Ровно под ним, так что свет падал прямо на него, стоял круглый стол из черного кварца с углублением в виде ямки посередине. Вокруг стояли золотые резные стулья.

— Вот это углубление, — сказал господин магистр, — ты сегодня, еще до восхода луны, наполнишь чистой холодной колодезной водой. Я ожидаю гостя с Маврикия, и когда ты услышишь, что я тебя зову, ты возмешь японскую лампу со змеей, зажжешь ее — фитиль, я надеюсь, будет лишь тлеть, — добавил он как бы про себя, — и встанешь с нею так, как стоят, держа в руках факел, вот в эту нишу.

Давно уж наступила ночь, пробило одиннадцать часов, потом двенадцать, а я по-прежнему все ждал и ждал.

В дом явно никто не входил — я знаю это наверняка, я бы это определенно заметил, ибо ворота были закрыты, а они издавали громкий скрежет, ежели их кто-то открывал, — но до сих пор ни звука ниоткуда не доносилось.

Мертвая тишина кругом, так что шум крови у меня в ушах постепенно превратился в гул бушующего прибоя.

Наконец я услышал голос господина магистра, который произнес мое имя — словно из дальнего далека. Как будто этот голос доносился из моего собственного сердца.