Густав Майринк - Избранное - Романы, рассказы

— Это, несомненно, самый большой экземпляр данного вида, который когда-либо был обнаружен; я никогда бы не поверил, что этот ядовитый аконит {3} может расти на таких высотах, — сказал он почти беззвучно, кивком ответив на наше приветствие. Потом с неторопливой обстоятельностью разложил растение на подоконнике, следя за тем, чтобы не помялся ни один листок.

«С ним происходит то же самое, что и с нами, — пронеслось у меня в голове, и мне показалось, что мистер Финч и Джиованни Браческо подумали в этот момент то же самое, — он, уже состарившись, неутомимо странствует по свету, как человек, который ищет свою могилу и не может найти, собирает растения, которые завтра засохнут, — зачем, почему? Он об этом не задумывается. Он знает, что его труд не имеет смысла, так же как знаем это и мы о своем труде, но ведь и его, наверное, тоже убьет та печальная истина, что всякое начинание бессмысленно, неважно, кажется оно великим или малым — точно так же, как убивала она нас на протяжении всей нашей жизни. Мы с юности подобны умирающим, — вот что я чувствовал, — умирающим, пальцы которых в беспокойстве шарят по одеялу, которые не знают, за что им ухватиться, мы подобны умирающим, которые понимают: смерть уже стоит в комнате, и что ей до того, сложим ли мы руки или сожмем их в кулаки».

— Куда вы отправитесь, когда время рыбалки здесь закончится? — спросил ботаник, после того как еще раз осмотрел свое растение и медленно проследовал к столу, присоединяясь к нам.

Мистер Финч провел рукой по своим седым волосам, поиграл, не поднимая глаз, рыболовным крючком и устало пожал плечами.

— Не знаю, — ответил, помедлив, Джиованни Браческо, словно вопрос обращен был к нему.

Наверное, по крайней мере час прошел в свинцовой, безмолвной тишине, я слышал даже, как шумела кровь у меня в голове.

Наконец в дверном проеме показалось бледное безбородое лицо Радшпиллера.

Выражение его лица казалось спокойным и старчески умудренным, как и всегда, а рука была тверда, когда он налил себе вина и выпил, приветственно кивнув нам, но вместе с ним в комнату ворвалось непривычное настроение затаенной торжественной приподнятости, которое вскоре передалось и нам.

Его обычно усталые и безучастные глаза, обладавшие той особенностью, что их зрачки, словно у больных спинной сухоткой, никогда не сужались и не расширялись и как будто не реагировали на свет, — они, как утверждал мистер Финч напоминали жилетные пуговицы, обтянутые тускло-серым шелком, с черной точкой посередине, — эти глаза сегодня, горя лихорадочным огнем, шарили по комнате, их взгляд скользил по стенам и книжным полкам, словно не зная, на чем задержаться.

Джиованни Браческо затеял беседу и ни с того ни с сего завел речь о наших замысловатых методах ловли гигантских, поросших мхом сомов-патриархов, которые живут там, внизу, в вечной ночи, в бездонных глубинах озера, никогда уж не всплывают и не показываются на белый свет, пренебрегая всяким лакомым куском, который предлагает им природа, и клюют только на самые изощренные приманки, изобретаемые рыбаками: на скользящую серебристую жесть, согнутую в форме человеческих рук, делающих плавные движения в воде, когда их подергивают на бечевке, или на летучих мышей из красного стекла, на крыльях которых коварно скрыты рыболовные крючки.

Иероним Радшпиллер не слушал.

Я смотрел на него и видел, что его мысли где-то далеко.

И вдруг он заговорил, как человек, который годами хранил опасную тайну, держа язык за зубами, а потом внезапно, в один миг, ненароком раскрыл ее:

— Сегодня наконец-то мой лот достал дно.

Мы смотрели на него, ничего не понимая.

Я до того был поражен непривычно звенящим тоном его голоса, что некоторое время лишь вполуха воспринимал его пояснения к процессу измерения глубины озера: там, в бездонной пучине, на глубине, которую не измерить и тысячей лотов, есть водяные воронки, которые, отбрасывая в сторону любой лот, держали его на плаву и не давали ему достичь дна, если бы на помощь не пришел счастливый случай.

И вдруг из сплошного потока его речи вновь, подобно ракете, торжественно выстрелила фраза:

— Это — самое глубокое место на земле, до которого когда-либо добирался инструмент, созданный человеком. — И слова эти запылали в моем сознании, внушая страх, хотя причины его я не видел. Призрачный, двойственный смысл заключался в них, словно невидимое Нечто стояло за спиной Радшпиллера и обращалось ко мне его устами на языке сокровенных символов.