Мэри Уэстмакотт - Роза и тис

Итак, мы проверили свое чувство и убедились в его прочности. Мы строили планы, необходимые мирские планы.

…В тот день утро выдалось морозным и солнечным. Я проснулся с мыслью о том, что отныне для меня начинается новая жизнь. С этого дня мы с Дженнифер будем вместе. До сего момента я не позволял себе поверить в свое счастье. Я боялся, как бы болезненное сомнение в собственных возможностях не заставило Дженнифер отступить.

Даже в то утро, последнее утро старой жизни, мне необходимо было убедиться… Я позвонил ей:

– Дженнифер…

– Хью…

Голос ее слегка дрожал… Я сказал:

– Прости меня, родная. Мне нужно было услышать твой голос. Все правда?

– Да…

Мы должны были встретиться на аэродроме Нортхолт. Одеваясь, я мурлыкал себе под нос. Я тщательно побрился. Я посмотрел в зеркало. На меня глядело лицо, почти незнакомое от написанного на нем выражения счастья. Сегодня мой день! Я ждал этого дня тридцать восемь лет! Позавтракав, я проверил билеты и паспорт, спустился к машине. За рулем сидел Харриман. Я сказал ему, что сам поведу машину, а он может сесть рядом.

Я выехал на главную дорогу. Машина лавировала в потоке транспорта. Времени у меня было больше чем достаточно. Какое славное утро – словно специально созданное для Хью и Дженнифер. Мне хотелось петь от радости.

Со второстепенной дороги на скорости шестьдесят пять километров в час выехал грузовик. Заметить его и избежать столкновения было невозможно. Я не нарушал правил, я реагировал совершенно нормально… Потом мне сказали, что водитель грузовика был пьян. Но все это уже было неважно.

Грузовик врезался в бок «Бьюика» и разнес его на куски, пригвоздив меня к обломкам. Харриман погиб на месте.

Дженнифер ждала на аэродроме. Самолет улетел… Я не приехал.

Не вижу смысла подробно описывать то, что случилось потом. Начну с того, что цепь событий прервалась. Смятение, темнота, боль… Мне казалось: я все блуждаю и блуждаю темными коридорами. В перерывах между блужданиями я смутно осознавал, что нахожусь в больничной палате. Врачи, сестры в белых шапочках, запах антисептиков… сверкающие стальные инструменты, маленькие стеклянные столики на колесах…

Сознание медленно возвращалось ко мне. Смятение и боль стали уходить… Но никаких воспоминаний о людях или событиях. Когда животному больно, оно может думать только о боли или о том, как ее прекратить, – ни на чем другом сосредоточиться невозможно. Наркотики, милосердно притупляющие физические страдания, смущают ум и увеличивают ощущение хаоса.

Потом светлые периоды стали удлиняться… В какой-то момент мне сказали: я попал в аварию.

Наконец я узнал… Узнал, что стал беспомощен… Мое тело смято и изломано… Отныне моя жизнь закончилась.

Ко мне приходили посетители. Брат – неуклюжий, скованный, не знающий, что сказать. Мы и прежде никогда не были особенно близки. С ним я не мог говорить о Дженнифер.

Но думал я именно о ней. Когда мне стало лучше, мне принесли письма. Письма от Дженнифер…

Ко мне пускали только ближайших родственников. У Дженнифер не было на меня никаких прав. Официально она считалась только другом.

Она писала:

«Хью, родной, меня не пускают к тебе. Как только разрешат, я приду. Я люблю тебя всем сердцем. Настройся на выздоровление.

Еще одно письмо:

« Не волнуйся, Хью. Самое главное, что ты жив. Все остальное не имеет значения. Скоро мы будем вместе – вместе навсегда.

Я нацарапал ей записку карандашом: «Не приходи». Что я мог ей предложить?

Я увиделся с Дженнифер лишь после выписки из больницы, в доме моего брата. Все ее письма ко мне звучали одинаково. Мы любим друг друга! Мы должны быть вместе, даже если я никогда не поправлюсь. Она будет заботиться обо мне. Мы еще будем счастливы – не так, как мы когда-то мечтали, но все же счастливы.

И хотя первой моей реакцией было безжалостно разрубить узел и сказать Дженнифер: «Уходи и никогда больше не приближайся ко мне!» – я колебался. Дело в том, что и я, подобно ей, верил, будто нас связывает нечто большее, чем плотская близость, что у нас остается радость духовного общения. Разумеется, лучше ей забыть о моем существовании… А вдруг она не согласится?

Прошло много времени, прежде чем я наконец сдался и позволил ей прийти. Мы активно переписывались; мы писали друг другу настоящие любовные письма – такие возвышенные, такие героические…

И вот я разрешил ей навестить меня.