Гор Видал - 1876

— Неужели замешан сам президент? — Я просто умирал от любопытства.

Нордхофф пожал плечами.

— Подозреваю, что да. Уж конечно, его не раз предупреждали о махинациях Бэбкока; теперь же он делает все возможное, чтобы приостановить следствие.

— Но это ведь так естественно — пытаться спасти свою администрацию. — Эмма, как всегда, высказалась весьма практично.

— Точно так же рассуждают «стойкие». Но все же суд в Сент-Луисе идет своим чередом, и Грант выразил готовность лично дать показания в пользу Бэбкока.

— Так может рассуждать человек честный, но недалекий, — сказала Эмма.

— Или хитрый обманщик, — сказал Нордхофф. — Во всяком случае, кабинет министров отговорил его от поездки в Сент-Луис.

— На это он и рассчитывал, разумеется. — Каким-то сверхъестественным чутьем Эмма постигает суть этих негодяев. Она уже призналась, что предпочитает Африку стране Эпгарии.

— Действия генерального прокурора укрепляют меня в мысли о виновности Гранта. Во-первых, прокурор, расследовавший «спиртную аферу», был смещен. Перед самым началом суда над Бэбкоком генеральный прокурор отдал распоряжение, запрещающее обвинению получать свидетельские показания обещанием неприкосновенности или снисхождения любому из потенциальных обвиняемых — свидетелей. Разумеется, это связало следствие по рукам и ногам.

— Грант знал об этом распоряжении?

— Грант сам его отдал, чтобы спасти Бэбкока.

— И самого себя? — Эмму эта ситуация восхищает.

— Конечно. Ну что ж, скоро мы узнаем приговор. Суд кончается на этой неделе.

— Вы полагаете, что Бэбкок выйдет сухим из воды?

Нордхофф кивнул.

— Но не остальные. Те пойдут в тюрьму.

— Почему все так боятся президента? — Мой вопрос прозвучал более наивно, чем это есть на самом деле; ответила на него Эмма:

— Потому что он президент.

— Но у него же не больше власти, чем у конгресса. Или у суда. Его самого относительно легко можно предать суду импичмента. Смотрите, что они сделали несколько лет назад с президентом Джонсоном, который не совершил никакого преступления.

Нордхофф предложил взглянуть на это иначе:

— Большинство из нас здесь уверены, что Грант замешан во многих темных делишках. Но мы не можем, не должны так говорить.

— Вас обвинят в клевете? — Африканские нравы завораживают Эмму.

— Нет. Г рант — национальный герой, и люди просто не могут, не желают верить, что он продажен. Хотя, подозреваю, большинство в глубине души в этом убеждено. Они, конечно, знают все про его семью и его друзей. Но он по-прежнему остается Улиссом Симпсоном Грантом, который спас Союз штатов; величайший из живущих в мире генералов, храбрый и молчаливый герой, не открывающий рта, который делает вид, будто ничего не понимает в политике…

— Хотя понимает все. — Эмма кивнула в мою сторону. — Как император.

— Эти вашингтонские репортажи следовало писать моей дочери.

Эмма засмеялась.

— Я не думаю… — Но в этот момент ее прервал не кто иной, как спикер палаты представителей (то есть спикер до победы демократов в прошлом ноябре) Джеймс Г. Блейн из штата Мэн, единственный серьезный соперник Конклинга в борьбе за выдвижение кандидатом в президенты от республиканской партии.

Мы с Эммой разошлись во мнениях. В Конклинге, на мой взгляд, больше силы, чем в Блейне, хотя он мне антипатичен. Она придерживается противоположного мнения:

— Блейн изумителен! Это замечательный актер… Он похож на Коклена в роли будущего президента.

— Но как ему далеко до прекрасного Конклинга! А ведь именно ты должна была бы оценить мужскую красоту.

— Мужская красота, папа, — это прежде всего мужественность. Тут мистер Блейн с его черными индейскими глазами вне конкуренции.

— Каких это индейцев ты видела, кроме своего отца — «белокурого индейца»?

— На картинках. Но все равно Блейн меня просто очаровал. В сравнении с ним твой Конклинг — jeune premier [44] Первый любовник (фр.). провинциального театра.

Великий политик собирался подняться наверх на ужин с друзьями, когда, как он выразился, «заметил моего старого друга Нордхоффа в обществе самой прекрасной женщины, какую я когда-либо видел, и вот я с вами».

— Да, да, я подсяду к вам на минутку. Да, официант, я выпью чуточку этого вина. За здоровье прекрасной княгини из прекрасного далека, и также за ваше здоровье, мистер Скайлер.

Вероятно, он тоже читал в школе мою книжку «Макиавелли и последний сеньор». Если бы тридцать лет назад я знал, что буду способствовать просвещению целого поколения американских политиков, я бы потрудился приписать к этому сочинению мораль. Похоже, что моего Макиавелли они поняли слишком хорошо, упустив из виду судьбу сеньора.