Редьярд Киплинг - Масонская проза

– Осмелюсь доложить, сэр, он прошел мимо меня, точнее, прямо передо мной, вниз по настилу в окоп, как только я сообщил ему о времени отбытия поезда. Я счел, что он пойдет, как все ходят, через Попугайский окоп, но он, вероятно, по пути свернул во Французский квартал, там, где была старая баррикада, которую разбомбили.

– Да, теперь припоминаю. Ты же был последним, кто его видел живым. Так значит, это было двадцать первого января, правильно? И именно тогда Дирлав и Биллингс привели тебя ко мне совершенно съехавшим с катушек? – И Кид мягко, но увесисто положил руку Стренджвику на плечо, совсем как частные детективы в журнальных рассказах. Мальчик поднял на него удивленные затуманенные глаза:

– Меня привели к вам вечером двадцать четвертого января. Вы что же, думаете, что я его пристукнул?

Глядя на смущение Кида, я не смог сдержать улыбки. Но он быстро нашелся:

– Тогда скажи сам, что у тебя было в голове в тот вечер, пока я тебе не сделал укол.

– Все это… все вот это, что было в Мясницком переулке… Я все время об этом вспоминаю. У меня же это бывало раньше, вы же сами видели, сэр.

– Да, но я и тогда знал, и сейчас знаю, что ты врешь. У тебя и тогда с головой было все в порядке, и сейчас тоже. Ты просто что-то скрываешь, а вот что именно, я не знаю.

– Как вы догадались, доктор? – задохнулся Стренджвик.

– Помнишь, что ты мне сказал в тот вечер, когда Дирлав и Биллингс тебя держали, пока я тебя колол?

– Про Мясницкий переулок?

– Да нет же! Конечно, ты наплел с три короба про скрипящие трупы, это точно, но где-то между всхлипами ты мне успел сунуть телеграмму и спросить… Ну вот честно скажи сейчас, что я должен был подумать, когда ты меня спросил: «Когда я боролся с офицерскими зверями, какая мне польза, если мертвые не воскресают?» 2.

– Я что, правда сказал «с офицерскими зверями»?

– Еще как правда. А между тем в тексте чина отпевания этого нет.

– Ну, наверное, слышал где-нибудь. Точно, слышал. – Стренджвика все еще потряхивало.

– Ну ладно. А что за гимн ты распевал во весь голос, пока не заснул? Что-то про милость и любовь – помнишь?

– Попробую вспомнить, – покорно прошептал мальчик и начал бормотать нечто наподобие этого: – Что скажет человек в сердце своем про Господа своего, истинно, истинно говорю вам, от века дарует Бог снова и снова ему славную милость Свою… и какую-то там любовь… – Он закатил глаза и снова вздрогнул.

– А это ты откуда взял? – не отставал от него Кид.

– От Годсо, двадцать первого янва… Ну как я мог кому-то сказать, что он собрался делать? – внезапно вскрикнул он неестественно высоким голосом, срываясь на писк: – Я ведь уже знал, что она умерла!

– Кто умерла? – спросил Кид.

– Моя тетя Армин.

– И об этом была телеграмма, которая пришла тебе в Фампу? И это ты мне хотел рассказать сейчас, когда я тебя поймал в коридоре, а ты сначала кричал «Тётя!», а потом, когда я схватил тебя за шиворот, перешел на «Боже!», так ведь?

– Доктор, вы меня насквозь видите. Это все она. Ну откуда мне было знать, что он там задумал с этими печками? Мы все ими постоянно пользовались. Богом клянусь, я сначала так и подумал, что он просто хочет погреться перед отъездом. Откуда же мне было знать, что дядя Джон решит всерьез заняться семьей? – Стренджвик рассмеялся страшным смехом, и из глаз у него потекли слезы. Кид подождал, пока тот успокоится, и продолжил:

– Так. Почему ты назвал Годсо дядей? Он вправду был твоим дядей?

– Нет, – ответил Стренджвик, закрыв лицо руками. – Но мы его знали с рождения. Он давний папин знакомый. Они дружили с папой, и с мамой, и со всеми остальными, вот мы и звали его дядей, как все дети.

– Что он был за человек?

– Самый лучший на свете человек, сэр. Отставной сержант с небольшими сбережениями, довольно зажиточный, самостоятельный и очень гордый. У них в гостиной была целая выставка индийских диковинок, и они с женой позволяли нам с сестрой их рассматривать, если мы себя хорошо вели.

– А он не слишком ли стар был для фронта?

– А его этим не смутишь. Он в первые же дни войны нанялся сержантом-инструктором в батальон, а когда батальон послали на фронт, он с ним и увязался. А когда я из учебки выпустился в семнадцатом, он меня сразу записал к себе во взвод. Я думаю, его мама попросила.

– Я и не знал, что вы были так близко знакомы, – заметил Кид.

– А он этого и не показывал. У него во взводе не было любимчиков, но зато он маме во всех подробностях писал и про меня, и про все, что у нас творилось. Знаете, – Стренджвик снова заерзал на кушетке, – мы же были знакомы всю жизнь, жили через дорогу и вообще… Ему было сильно за пятьдесят. Боже мой, Боже мой! Как же все, черт возьми, сложно, если ты молодой! – Он заплакал. Но Кид не давал ему спуску и продолжал допрос: