Алексей Свирский - Рыжик

Но Санька не трогался с места. Он быстро сообразил, что здесь кормят даром, и решил быть ближе к дверям.

– Эй ты, сизый нос, бабья кофта, чего смотришь? Дай ему в шею! – обратился кто-то уже к соседу Рыжика.

В толпе началось волнение. Упрямство Саньки, видимо, сильно возмутило нищих.

– Бей его! – вдруг крикнул кто-то.

И не успел Рыжик опомниться, как слетел с ног от удара, полученного в затылок.

– Ну и разбойники! – прошептал сосед Саньки и нагнулся к нему.

Тут Рыжик не выдержал. Все, что он перенес за последнее время, все муки, все обиды и невзгоды он излил в одном жалобном, протестующем вопле.

На крик Рыжика из ворот вышел дворник.

– Что тут за безобразие такое? – гаркнул дворник на всю улицу.

Санька, не переставая плакать, поднялся на ноги.

– Вот он же, рыжий, виноват, а сам плачет.

– Не в очередь становится и ревет еще, дьявол.

– Его «под шары» (в участок) за это надо.

Возгласы и воркотня сыпались со всех сторон.

– Я второй день не евши хожу… Умру сейчас… – глотая слезы, жаловался Рыжик дворнику.

– Разбойники, чисто разбойники! – возмущался высокий оборванец в бабьей кофте.

Дворник также пожалел Саньку и велел ему встать там, где он стоял, а нищим пригрозил метлой.

Через час, когда из столовой вышел последний платный посетитель, в дверях появился наконец один из служащих.

– Ну вы, кутилы, пожалуйте! – обратился он к оборванцам.

Толпа нищих, как один человек, ринулась к открытым дверям.

– Тише, тише! Сегодня всем хватит… – говорил служащий и в то же время сосчитывал входивших.

Когда прошел двадцать пятый человек, дверь сразу захлопнулась, и добрая половина голодных осталась на улице в ожидании следующей очереди.

Нищие сели за длинные столы, предварительно получив порцию хлеба. Потом им подали по миске горячего супа из перловых круп и картофеля. Народ был голодный и ел с жадностью. Быстро раскраснелись лица обедающих и засверкали глаза. В небольшой сравнительно комнате было тихо. Нищие ели молча и только усердно чавкали. Все они были одеты до невозможности плохо и производили даже на Рыжика грустное впечатление. Сам он набросился на пищу с такой жадностью, что человек с сизым носом, оказавшийся и тут его соседом, счел нужным дать ему совет.

– Ты, голубчик, не гони так, – тихо сказал он Саньке, – беда может приключиться… При большом голоде кушать надо вольготно… Один вот тоже в Москве трое суток не ел, а после, как попался ему кусок хлеба, он и набросился… Жевал, жевал и тут же помер…

Рыжик слушал соседа с туго набитым ртом и странно как-то поводил глазами. Обед приходил к концу.

– Голод – тяжелая штука, – монотонным голосом говорил сосед, наевшись, по-видимому, досыта. – Я раз в Нижнем голодал… Вспомнить страшно… Бывало, камушек поднимешь на улице и сосешь…

– А навоз не жрал ты? – вдруг громко, на всю столовую, обратился к говорившему седобородый старец, сидевший напротив.

Все невольно посмотрели на него и с любопытством ждали, что он скажет дальше.

– Да-с, ты только камушек сосал, а я, благородный человек и бывший домовладелец, изволил навозом питаться… Да-с! А все через водку проклятую.

– Эге, так у нас не полагается… – послышался голос одного из служащих.

Человек этот стоял возле Рыжика. На этот раз все взоры были обращены в ту сторону, где сидел Санька. Оказалось, что Рыжик, страшась за будущее, стащил со стола кусок хлеба и спрятал его в карман. Проделку эту заметил служащий и набросился на него.

– Здесь, брат, запасов не полагается делать, – продолжал служащий. – Наелся – и слава богу… Вон на улице сколько голодных…

Рыжик растерялся до того, что потерял всякое соображение. Машинально вытащил он из кармана украденный кусок хлеба и положил его на стол. Бедняга краснел до слез и не знал, куда глаза девать. Под градом злых насмешек и угроз он выскочил из столовой, точно из горячей бани. Ему было мучительно стыдно, и он готов был сквозь землю провалиться.

– Ну и разбойники, чисто разбойники… – услыхал Рыжик и оглянулся: рядом с ним вприпрыжку шел его сосед, обладатель сизого носа.

На этого человека смотреть было и жалко и смешно.

Лохмотья, висевшие на худом длинном теле, плохо согревали его, и он все время ежился и трясся, как в лихорадке. Он был обут в опорки, перевязанные бечевками. Женская кофта клочьями висела на его плечах.

Руки он прижал к груди, сам согнулся в дугу и, точно воробей, не ходил – подпрыгивал. После теплой столовой ему особенно показалось холодно на улице, и лицо его, худое, впалое, сделалось синим.