Елена Криштоф - Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

С подобными, сбившимися в клубок мыслями я и заснула. Уже был рассвет, и воробьиное дерево под окном ожило, защебетало, заговорило с солнцем, и мне тоже хотелось проснуться, я сделала усилие, выплывала из сна, как из теплой морской воды, и чем скорее приближалась ко мне ее освещенная солнцем поверхность, тем больнее маленькая, острая иголочка колола мне сердце.

Я открыла глаза и с открытыми глазами услышала все ту же воробьиную мелкую, радостную возню. По дороге в спальню я подошла к окну. Небо было самое наше с папой любимое. На юге чистое, а на востоке все уставленное маленькими, круглыми облачками…

— Как детские лица, — сказал мне как-то папа в те времена, когда он еще называл меня директором. — Таша, иди посмотри, какая красота.

Мама вышла из ванной вся в хороших запахах и капельках воды.

— Где красота? — спросила она, прижимаясь к отцу плечом. — Где?

— Правда, похоже на детские лица? Ты не находишь? Как жаль, что у нас с тобой одна. Я хотел бы от тебя родить целую толпу! — Вот еще что сказал тогда отец.

Но мама все испортила. Она только пожала плечами и отправилась сушить свои не густые, слабо вьющиеся волосы.

…Я вошла к маме в спальню и увидела, что она уже не спит и знает об исчезновении отца.

— Неужели пошел к Громову? — спросила она. — Не нравится мне все это. Надо действовать, а не пытаться уговорить.

— Как действовать?

— А это уж пусть милиция решает как.

— Мама, — спросила я, — а ты не боишься: они — эти, которые нашли, — могут скатать, смять золото?

— Как смять? — спросила мама рассеянно. — Ты о чем?

— Ну, как в девятнадцатом веке «копатели». Как те, у которых Стемпковский хотел перекупить клады, да поздно было. Осталось одно золото.

— Тоже, между прочим, не мало, — усмехнулась мама, отворачиваясь от меня к стенке. Наверное, потому, что ей надо было на минуточку остаться наедине с собой.

— Но отцу ведь не золото надо! Ему нужны изображения на золоте.

— Характер твоему отцу нужен. И хоть какое-нибудь честолюбие. Простейшего решения не может принять.

— Он принял: ушел.

Я имела в виду, конечно, сегодняшнюю ночь. Но мама глянула на меня испуганно, как будто я хотела или могла ее так обидеть. Она даже руку подняла, защищаясь, и в прозрачных глазах ее метнулся страх.

Потом мама снова отвернулась к стене.

Затылок у нее был нежный, и неожиданно я увидела ложбинку на шее, как у маленьких детей. Я потрогала ее пальцем, не то желая убедиться — правда, ложбинка, не то пытаясь обратить на себя мамино внимание.

Иголочка, совсем зряшная, пустяковая, опять колола меня, почти не больно, но настойчиво с левой стороны груди.

— Мама, — спросила я, — ты Марточку молодой помнишь?

— Зачем тебе? — Вот теперь она обернулась и посмотрела с полным вниманием. — Зачем?

— Она мне сегодня приснилась. Будто было восстание Савмака, и она меня спасала, как Маша Миронова. И у нее была коса…

— Иди под душ, Женя, — сказала мама неприветливо, вытягивая из-под меня плед и простыни. — И лучше вместо глупых вопросов выдай умный ответ.

— Какой?

— Звонить в милицию или подождать твоего отца?

И вот мы сидели на экзаменах, и два места за нашими партами были пусты. Именно из-за этих двух мест экзамен казался нам легким происшествием, даже детским. Как будто между нами, какими были мы в восьмом, и нынешними прошел не один год, а несколько. Приблизительно — пять.

Не знаю, может, так чувствовала только я, но на мою парту, где не было Вики, где я сидела одна, — все оглядывались. И Генка, как у нас говорится, отсутствовал, но с ним хоть все казалось понятным. Генку можно даже было ставить в пример.

— Геннадий как? — подбежала ко мне Лариса Борисовна, когда я появилась сегодня на школьном дворе и стала под каштаном. — И отец?

— Генку из реанимации перевели, мама говорит, ему и не надо было в реанимацию. Подстраховывались.

А об отце я распространяться не стала: хватит с нее и того, что вчера вечером она узнала по телефону от мамы.

Был самый конец долгого месяца мая, цвела белая акация, которой стараниями моей бабушки когда-то обсадили весь школьный двор по периметру, и зря. Неосмотрительно. Без учета того, что акации пахнут просто и сладко — неотвратимо, я бы сказала. Не в ритм современной музыке, а в ритм чему-то совсем другому. Любви, наверное.

— Ну а все-таки? Совсем не опасно? Нет? На будущее? — проявляла сочувствие Лариса по поводу Генки.

— Что вы! После удара у него как раз все шарики и винтики стали на место. Выпишется — будет человеком.