Евгений Герасимов - Рассказ героя

Я подумал: сколько рек уже переплыл, и опять плыви; куда ни сунешься — река. И откуда их столько понабралось! Теперь вот, раненному, придется на тот берег вплавь переправляться. Злость какая-то поднялась на все реки, и я решил: чорт с ней, с Припятью, не погибать же тут — как-нибудь переплывем; все-таки Припять поменьше Днепра.

Бойцы уже отдохнули немного, и я сказал:

— Кто там заснул, будите, поплывем. Не ночевать же тут!

Мне труднее всех плыть — только одна рука и одна нога действуют. И бойцы сразу сообразили: если Румянцев хочет плыть, значит все могут доплыть. Растолкали спящих, вылезли из воронок и поплыли.

Был у нас ярославец из города Любима, где родилась моя мать, землячок мой, — рыжеватенький, худосочный, звали его дядя Коля. В одном бою на Припяти он стоял с пулеметом на правом фланге, на стыке. Немцы пытались здесь прорваться, поднимались в атаку, а у него пулемет отказал. Бегу к нему:

— Что случилось?

— Утык патрона, товарищ старший лейтенант.

Открываю крышку. О ужас! Песок, грязь. Я не выдержал: схватил своего землячка за плечо, сжал так, что он присел.

Кричу:

— С левого фланга двадцать автоматчиков! Живо ко мне! — У самого в глазах потемнело, круги пошли.

Немцы идут прямо на пулемет, а я не вижу их, слышу только крик и топот.

— Ты что же это, землячок? — Не отпускаю его, жму все сильнее, готов в землю втиснуть.

Землячок мой только охает.

Уже автоматчики, прибежавшие с левого фланга, отбили немцев, а у меня сердце все еще, как колокол, гудит. Как же это случилось, что в батальоне оружие в таком состоянии!

Когда успокоился, подошел к дяде Коле, спрашиваю:

— Ну как, землячок, будешь теперь пулемет чистить?

— Да, «землячок»! — говорит. — А сами чуть не убили.

Этот дядя Коля на Припяти плыл рядом со мной. Плыл и чего-то все поглядывал на меня из-под повязки одним глазом — он был ранен в голову. Думаю: худосочный, всегда в чиреях — не вытянет, потонет. И чего он так смотрит на меня? Я-то доплыву. И вдруг чувствую, что и вторая рука не сгибается, тоже одеревянела, и обе ноги отнялись, как будто отдельно плывут.

Есть где-то у каждого человека внутри такой тайный запасный склад, который открывается только тогда, когда ты исчерпал уже все физические силы, использовал до конца все, что дано тебе природой. Он всегда на крепких запорах, и для того, чтобы хоть раз в жизни открыть его, использовать его богатства, надо многие годы упражнять свою волю. Если у тебя хоть на мгновение ослабнет воля к жизни, если ты скажешь: все кончено, больше нет сил, — тайник не откроется, ты погибнешь, так и не прикоснувшись к его огромным запасам. А если ты борешься со смертью, не мысля уступить ей, если она хватает тебя, а ты не испугался, сам норовишь схватить ее за глотку, вот тут-то и наступает момент такого напряжения, что все запоры лопаются, тайник распахивает свои двери, и поток новых сил вливается в твои ослабевшие, изнемогшие в борьбе мускулы.

Я боролся до последнего, не мысля уступать смерти, но когда на середине реки судороги свели и руки и ноги, решил, что больше канителиться нечего, что ничего не поделаешь, никакая воля тебе не поможет уже — надо погибать. Я давно решил, что если придется погибать, то буду погибать весело, агитационно, чтобы другим не тяжело было смотреть на меня, чтобы они думали: вот Румянцев не испугался смерти, видно не такая уж она и страшная.

— Ну, товарищи, я пошел, — говорю.

Меня тянуло ко дну. Но только голова погрузилась в воду, как кто-то схватил меня за волосы и потянул назад. Открыл глаза, дышу и слышу у самого уха голос моего землячка:

— Отдохните, Иван Николаевич, рука отойдет.

Я вспомнил, что у него пятеро детей.

— Пусти, — говорю, — все равно не удержишь, куда тебе!

Не пускает, говорит:

— Если поплывете — пущу, а на дно ни за что не пущу.

Он попридержал меня за волосы, я отдохнул и снова схватился со смертью. Вот когда мой чудесный склад заработал, распахнул свои двери. «Ну, — думаю, — посмотрим теперь, кто кого. Теперь уже я тебя, проклятую, не выпущу!» И поплыл. Это была страшная борьба со смертью. Я словно зубами впился в чью-то глотку и не выпускал ее, пока не доплыл до берега, а как только вылез из воды, почувствовал под собой землю, увидел рядом «катюшу», понял, что спасен, и тут же свалился, потеряв сознание.

Очнулся я уже в госпитале. Кто-то ставит диагноз:

— Малярия.

А другой говорит:

— Тиф.

«Сейчас, — думаю, — скажут, что скарлатина, и отправят в инфекционный барак».