Сергей Григорьев - Сигналы великанов (сборник)

— С Марса это потом: твои родные будут говорить, а нынче в первый раз сигнал германского великана.

— Он большой? Володька, помнишь, он такой, как тот высокий в голубых чулках? «Хам»! — половину плитки, «хам» другую. Такой? — лепечет Марсиана.

— Нет, он совсем другой: все мачты, мачты, проволока, мачты!

— Ну, я посплю, Володенька! А ты меня разбудишь, когда он говорить начнет?

— Ладно. Дай я тебе ножки заверну в рогожку. Половичком прикройся, да и спи.

Марсиана прикурнула и затихла.

Где-то на колокольне бьют часы. Раздельно, медленно, тоскливо: раз, два, три!

— Теперь скоро, братишки, — говорит Максвелл, — по средне-европейскому времени — первый час. Будем слушать по очереди. Володька, выбей нос, чего сопишь.

Максвелл приложил к уху телефон, другое зажал ладонью,

Дежурный инженер Науэнского радиоузла взглянул на стенные часы в своем кабинете. Часы показывают мировое время. Матовый диск часов светился. На нем изображен весь земной шар с его морями, океанами, материками и землями. От станций великанов на этой карте тянутся стрелки к цифрам на обводе диска, в центре круга — Северный полюс. Часы по кругу идут в порядке обратном, чем в часах обычных, и так же движутся и стрелки вместе с диском, точно подражая суточному вращению земли.

Стрелка Науэна на «трансрадио» часах показывает близко к часу после полночи. А стрелка великана Гонолулу — половину второго после полудня. В Роки-Пойнт заходит солнце. На Яве — солнечный восход.

Дежурный инженер выходит в машинный зал к высокому столбу, опутанному проводами, вращает колесо, включая генератор высокой частоты и автомат-часы на отправление сигнала времени.

В Гонолулу, Сан-Франциско, Токио, Москве, Сиднее, Роке-Пойнте, Нижнем слушают черты и точки; каждые десять секунд — буква.

— О — один раз, N — пять раз, О — один раз, S — пять раз, О — один раз.

Последняя черта: в Европе ровно час после полночи. Города стихают. Европа замирает. Пробуждается Восток.

Тонька озорник. И вот теперь-то его озорству и настала пора. От Караванной через Юзово начал наступление Врангель. Мальчишкам дали волю: все на заводе готовились к отпору. Завод еще работает. Дымит труба электрического цеха. Ревет воздуходувка, струй из своего раструба в небо столб пыли. В обед на дворе собрался митинг. Большинство — отпор до последнего. Меньшинство: лучше отойти, чтобы сохранить силы и, влившись в армию, потом ударить. Паровозный машинист Спирин, как всегда, особняком:

— Как ни кинь, выходит клин. Останемся — перебьют. Уходить — догонят. У него и броневики, и танки, и самолеты.

— Что же делать по-твоему?

— Работать. Наше дело сторона.

Свист и крики «долой» со всех сторон. Решили не снимать с завода красного флага и принять бой, если Врангель ударит на завод. А может быть, минуя завод, он пойдет на Лозовую. «Едва ль», — покрутил головою Спирин…

— Ты только того и ждешь, — говорил ему после митинга Дудкин, Тонькин отец, — к нему перекинешься, контра густая. Пришить тебя в светлую! И конец.

Спирина пришить нельзя, он знает это и смеется из-под пегой бороды. На заводе остался всего один паровоз — и всю ночь и утро Спирин делал маневры, составляя маршрут, собирая вагоны со всех заводских тупиков: порожняку собралось сто сорок семь вагонов. Его непременно надо вывезти на север, чтобы не достался белым. Спирин один за машиниста. И всем известно, что он охотно бы остался со своим паровозом — в подарок генералу. Поэтому и гонят Спирина с порожняком подальше от греха.

Кончив маневры, Спирин поставил паровоз свой в свободный тупичок, почти у самого упора, чтобы быть в любой момент готовым. Кочегар и помощник пошли домой собраться в поезд. А Спирин (он одинокий, — ему прощаться не с кем) слез с паровоза и лег на старых шпалах, сложенных у путей, — на солнце отдохнуть.

Тонька слышал, что сказал отец Спирину:

— Пришить бы тебя в светлую, контра густая…

— Вот и пришьем! — говорит Тонька, высматривая из-за щитов, как Спирин укладывается на шпалах лицом вверх, раскинув руки, закрыл глаза, засвистал носом, захрапел: спит, умаялся: с паровоза не слезал семнадцать часов…

Тонька крадется с оглядкой к паровозу— никого кругом. Забрался на тендер, открыл инструментальный ящик, набрал гвоздей и, захватив ручник, вернулся к шпалам.

— Эй, дядя Спирин! Вставай, — закричат над машинистом Тонька.

Спирин не шевельнулся. Закинув голову, раскинув руки и ноги, он спал крепко: пушкой не разбудишь. Тонька влез на шпалы и в нескольких местах приколотил рукава, штаны и полы спиринского пиджака к шпалам. Тонька ловко загонял гвоздь одним ударом. Спирин легонько ворошится во сне, бормочет, но не проснулся, захрапел снова мерно, с присвистом. И ветер развевает его бороду, как лохматый куст лебеды.