Лев Разгон - Шестая станция

— Да не один, Петр Иванович! Я же позвал ребят…

— Чего — позвал ребят? Ты их позвал, чтобы они твой приговор выслушали и помогли тебе привести его, что ли, в исполнение. Вот для чего ты их позвал! А почему же ты не хочешь верить Силину? Ну натрепался, ну ошибся — нет, ты его сразу же — предатель! И в подвал! А мы кровь проливали, чтобы из подвалов выйти на свет белый… Чтобы там, на свету, перед всеми людьми дела свои делать! Виноват — отвечай перед всеми! Вот так… Знаешь, Ключников, наше дело на вере держится! Вот кончаем станцию. Задумал ее Ильич построить. Сколько кругом было неверующих! А рабочие поверили! И — построили. А перестанем товарищам верить, начнем верить только самому себе, а других ни за что считать, — все рассыплется… Ильич однажды сказал: идем, дескать, по узенькой дорожке, над пропастью идем… И идем, взявшись за руки, держась друг за друга… Ну, не любишь ты, Генка, птиц, а Силин их любит — так пусть! Не птицы же вас вместе собрали, а другое: вот галстук красный, знамя наше красное… Ну, я пойду… Разбирайтесь сами в своих делах.

Куканов притушил о мокрую стену свою цигарку, повернулся, открыл дверь и зашагал вверх по лестнице.

Миша проводил взглядом отца и повернулся к Ключникову:

— Ну, так что, Гена? Снимать Силину галстук? Ты его один будешь бить, а нам смотреть? Или как? А может, нам всем галстуки поснимать? Потому что тут ни отряда нет, ни совета отряда, ничего — один Генка Ключников со своим хотением…

— Миша!.. Так я что… Я ради знамени хотел… Чтобы не предавать его…

— Оно не над тобой одним, наше знамя! Оно над нами всеми! Оно отрядное, а не твое, Ключников! Ну ладно. Соберем отряд, на нем и поговорим обо всем. Ардашников! Тебе как секретарю совета отряда поручаю: сегодня к шести вечера собрать по цепочке весь отряд на сбор… А теперь знаете что, ребята? Пошли все к станции! А ну, двинулись!.. Я только домой за одежкой забегу…

Как хорошо было на улице! Снег уже шел другой — не жесткий, колючий и холодный, а мягкий, пушистый и теплый… Огромные, сцепившиеся друг с другом хлопья кружились медленно в воздухе. Они покрыли все крыши, все лужи, все грязные дорожки, все пригорки, всю землю. В какие-то несколько минут, что Миша провел в подвале, снег разукрасил поселок, сделал праздничным, радостным все привычное кругом…

С высокого берега, к которому они подошли, станция была видна как нарисованная, как на том плакате, что висел в рабочкоме… Плотина пересекала реку стройно и свободно, будто ее уверенной и мастерской рукой провел по листу бумаги художник. Огромные гранитные плиты облицовывали здание станции. Казалось, что оно все высечено из могучей гранитной горы на сотни, на тысячи лет, навсегда… Колоссальные окна машинного зала были только что протерты, и снег отражался в них, как в зеркале. Не было уже вокруг строительного мусора, опрокинутых тачек, мотков проволоки… Площадь перед станцией была пуста, чиста, только сбоку стояла еще не оконченная трибуна — станция готовилась к открытию…

На крыше станции на высоком флагштоке полоскалось алое полотнище.

— «Оно горит и ярко рдеет…» — вдруг сказал молчавший все время Шурка Магницкий.

— Ага! — кивнул Миша Куканов.

— И осталось до него… — Юра Кастрицын отогнул левый рукав куртки и посмотрел на часы. — Осталось до него не больше не меньше, как семь часов и сорок пять минут… Ну, секунды считать не будем…

— Долго еще!.. — вздохнул Петя Столбов.

Саша Точилин с удивлением оглянулся на Петьку:

— А чего торопишься? Завтра уже будет двадцать седьмой — и прощай, Волховстройка! Люди на работу выйдут, вечером братва в ячейке соберется, а для нас всего этого уже нет… Мы уже не волховстроевцы, а свирьстроевцы… И как-то не выговаривается… А я, ребята, и не пойму еще никак: неужто будем жить без всего вот этого?..

Когда-то, в незапамятные еще времена, какой-то разозлившийся плотник-аккуратист сколотил около инструменталки деревянную скамейку, чтобы получаемый инструмент не класть на мокрую землю. Давно уже уехали со стройки плотники-костромичи. И старую дощатую инструменталку уже убрали с этого места. А скамейка осталась. И на ней в белые летние ночи и в прохладные осенние вечера рассаживались ребята — песни попеть, договорить то, что не было до конца выговорено в ячейке, поспорить до истошного крика, — словом, бузу потереть, как нелестно сказал об этих сборищах комсомольский секретарь Гриша Варенцов… Да и трудно было найти для этого более подходящее место. Вся Волховстройка как на ладони… И плотина, и канатная дорога, и шлюз, и сама станция.