Сергей Иванов: Тринадцатый год жизни

Стелла медленно пробиралась среди огромного скопища сидящего, полулежащего, дремлющего народа. Это ни на что не похоже, а только само на себя — огромное скопище ждущего на вокзале народа. И Стелла двигалась среди этой трудно шевелящейся массы еле заметной крохотной точкой. Куда она шла, не страшно ли было ей?.. Но вот остановилась, высмотрев свободное местечко. Села.

Несколько времени народ вокруг видел её. Затем, незаметно и быстро, между нею и другими стали вырастать словно бы потайные стены. Здесь каждый был отделён такими стенами. И потому один спокойно спал, другой ел яблоко с булкой, третий скорбными глазами рассматривал продравшийся сапог. Только Стелла продолжала всё замечать — новенькая.

Сдвинув две скамейки, сидело человек десять цыган. Уж они-то умели находиться в дороге, ожидать. Они выглядели спокойнее и привлекательнее всех. Мужчины с достоинством беседовали. Старая цыганка медленно курила папиросу, но никто не говорил ей ни слова. Она так спокойно курила, что было совершенно ясно: ну подумаешь — одна папироса на такое огромное пространство, ничего не случится!

По проходу бегали с криком и смехом мальчишка и девчонка лет пяти-шести, наверное, внуки этой старой цыганки, потому что она на них время от времени поглядывала. Ребята визжали, девочка то и дело шлёпалась на пол. А пол на вокзалах, хоть и выложен белой плиткой, никак не назовёшь чистым.

При этом взрослые продолжали сидеть своим… ну, «табором», что ли. Не делали ребятам никаких замечаний. Они разрешали своим ребятам, разрешали им… быть свободными!

И подумалось Стелле, вот бы подойти сейчас к старой цыганке, — кажется, она там главная: «Возьмите меня с собой…»

Но не подумала об этой мечте и двух секунд — настолько она была несбыточная. Да и ненужная Стелле…

А всё же зачем-то она здесь сидит. Пришла и села, как на дежурство.

А затем она сидит, что у них дача по этой дороге. Она решила сама с собой ехать на дачу и там жить. Но ведь это тоже было пустое, несбыточное.

Очень уж ей невмоготу было идти домой — снова выслушивать, потом произносить.

И она стала заманивать себя. Она стала думать, что поедет только за Хаджи-Муратом, за тем татарником, что рос всё лето, а потом был подкошен дядей Веней. Ей казалось, она знает, где сейчас Хаджи-Мурат. Дядя Веня его поднял и бросил, а колючий стебель застрял на заборе. И Стелла, когда приезжала последний раз, будто бы видела Хаджи-Мурата — почерневшего, с распушённой белой головой.

Она съездит туда и назад… Только бы не домой… Но не решалась пойти к поездам.

— Девочка, я хочу с тобой поговорить!

Стелла повернула голову и вздрогнула. Рядом с ней сидела женщина в милицейской форме. Когда она подошла? Здесь, в зале ожидания, постоянно кто-то встаёт, кто-то приходит. Очень быстро перестаёшь замечать. Стены вырастают толстые, уже ничего не видишь, не слышишь, кроме себя.

— Ты ведь никого не ждёшь, правильно? Вот я жду, а ты нет!

На её лице не было обычной улыбки, когда начинают говорить с незнакомыми. И не было особой строгости. Только спокойное внимание человека, всегда находящегося на работе.

— Ступай домой, ты поняла меня? Здесь тебе нечего сидеть.

— Вы из детской комнаты милиции? — спросила Стелла, она вспомнила давний Машин рассказ.

— Да, из детской.

— А у меня что — такой вид?

Женщина-милиционер покачала головой и наконец усмехнулась:

— Теперь по виду вас никого не узнаешь! Вот ты, например, трудный подросток или нет — как считаешь?

— Я трудный, — Стелла нахмурила лоб.

— Правильно ты ответила! Потому что лёгких-то подростков нет… И никогда не было!

Женщина-милиционер поднялась, протянула руку:

— Будь!

Стелла вышла на Комсомольскую площадь. За высотной гостиницей «Ленинградская» ещё оставался виден закат. Неопределённость ушла с неба. Прояснялось… Такие закаты бывают перед наступлением холодов.

И Стелла невольно остановилась перед этим закатом — как перед своим будущим… Подняла воротник…

Потом пошла вдоль Ленинградского вокзала, вдоль складов Октябрьской железной дороги, вдоль каких-то таможен неведомых — прямо к высотной гостинице, к закату.

Она думала о Хаджи-Мурате. Как его корень спит под землёю, и под слоем опавших берёзовых листьев, и под слоем тёплого снега, когда выпадет снег. А придёт весна, и корень выпустит нового Хаджи-Мурата, такого же колючего, с такими же строгими синеватыми цветами, которые больше всего на свете любят шмели.