Мария Лебедева - Не дожидаясь полуночи

Когда прочитаешь много, много книг, любое произведение начинает казаться этаким собранным из частей Франкенштейном. Любой герой или эпизод эхом отзывается в мозгу: все это уже было, было.

С жизнью, пожалуй, также.

В старости только один, пожалуй, плюс. Если тебе много лет, в глазах большинства ты априори мудр (по крайней мере, до той поры, пока не обвинили в marasmus senilis ).

Можно даже сказать, скажем:

— Жизнь — это носок.

— Но почему?

— Мой опыт позволяет так считать. Я стара.

Они начнут искать скрытые смыслы.

«Носок, — задумчиво скажут они. — Носок суть множество петель, кропотливо созданных. Но для чего они все? Чтобы мы попирали их ногами! Напрасный труд, вот что составляет большую часть жизни. Мы ходим на нелюбимую работу, общаемся с неинтересными нам людьми — ради ненужного положения в обществе! Гениально! Жизнь — носок!»

Оставим в покое и жизнь, и старость, и даже носки.

Тени вновь придут, сколько ни прогоняй. Тени — не люди, слова перед ними бессильны.

Стоит сказать людям: «Уходите, вы не нужны мне», как они исчезают.

Правда, не все. Изредка (всего лишь один или несколько раз) может так случиться, что попадутся и другие — те, что осмеливаются возразить.

«Мы останемся с тобой, — говорят они. — Мы будем с тобой всегда».

Ты начинаешь им верить. Но в какой-то момент понимаешь, что голоса становятся все тише, приглушеннее…

«Мы не оставим тебя» — говорят они. Говорят, уже уходя . И не появляются больше.

Она тоже ушла. Уйдет и мальчишка.

Вечны, бессмертны лишь тени.

Тени подкрадываются к чьей-то руке. Это не моя рука. Это не может быть моим. Да и не рука это даже, так, сушеная обезьянья лапка, снятая с ожерелья шамана, ладонь мумии.

Это не моя рука — она и не слушается меня даже. Уберите это с моей кровати.

И вообще, что здесь делает какая-то старая больная женщина?

Верните мне меня.

Я отлично помню, как должна выглядеть.

В дальнем углу, за книгами оставлена, потеряна, спрятана старая фотография, заложена где-то между «Грозовым перевалом» и «Унесенными ветром». Девичьи лица, одуванчиковые венки. Глупая старая фотография: смеющиеся рты, ямочки на щеках, длинные ресницы — все эти вечные, столетиями неизменные атрибуты юности.

Фотография — дрянь.

Блеклый (недодержка!) снимок пестрит белыми пятнышками — значит, при сушке негативов попала пыль, наклеилась, навеки срослась с нашими лицами. Которых, впрочем, и не разобрать: расплывчатые, желтые. Это из-за попытки покрасить в коричневый. Она не выносила ничего черно-белого, и красила фото раствором серы, и от бумаги за версту потом разило тухлыми яйцами, да и желтые лица получились ну точно яичные желтки.

Она радовалась. Сказала: «Прекрасный солнечный снимок. Одуванчики совсем как живые, такие желтенькие». То, что желтенькое здесь вообще все — значения для нее не имело.

Долго-долго выводила она на обороте что-то про дружбу и бесконечность, но чернильная надпись истерлась еще раньше, чем мои воспоминания.

Мальчишка уходит (ушел он, нет?), воспоминания путаются, запах больницы говорит о том, что я теперь не дома.

Тем не менее, неотвязные тени пришли и сюда.

Какие настырные.

— Ваф-ваф-ваф! — радовался Кутузов.

— Ва-ва-ва-ваф! — вторил ему Даня, охватив пса обеими руками и перекатываясь с ним по ковру. Выражение у обоих было самое что ни на есть счастливое.

За этой борьбой нанайских мальчиков испуганно наблюдала Нюта. Впервые она видела кого-то еще инфантильнее себя, и зрелище, похоже, ее впечатлило. Не замеченная гостем, сестра скрылась в нашей комнате.

Даня и Кутузов перекатывались из одного конца коридора в другой.

Я кашлянула, чтобы гость вспомнил о цели своего визита.

На самом деле, одноклассник пришел не за тем вовсе, чтобы поиграть с моим псом. Отдать ему книгу и пусть идет обратно, а я забуду обо всем этом.

— А ты знаешь, что ничего случайного не бывает, все решено и предопределено самим человеком? Что любая неожиданная встреча — это свидание, тобой же и назначенное? — спросил Даня, не вставая.

Кутузов лизнул его в щеку. Одноклассник принялся чесать его бока.

— Готова поспорить, что это цитата, — ответила я, чтобы разговор не принял оттенок флирта.

— Кроме цитат, нам ничего не осталось. Наш язык — система цитат, — произнес Даня, и по его тону я догадалась, что и это не его слова тоже. Чужие слова он произносил более уверенно, спокойно и даже не помогая себе жестами.