Екатерина Польгуева - За секунду до взрыва

А потом кто-то на перекрестке – одна улица к реке, другая к церкви – крикнул: «Пойдемте в церковь, там они нас не тронут. Церковь католическая. Но ведь и они – католики, что-то святое для них должно быть». И толпа сама как-то развернулась – и все пошли по той улице, что к церкви Святого Марка ведет. Эти стрелять начали. Тогда я Иринку с Гошкой и потерял. И все, больше не видел. Потому что в церкви народу набилось видимо-невидимо, а она немаленькая была. Кто-то у меня Вику забрал.

И тут снова – эти, из «Чистоты духа». Люди кричат отцу Мартину: «Не пускайте их, не пускайте!» А он отвечает: «Как я могу не пустить. Да и не спросят они разрешения. Но вы не бойтесь, все же мы люди – в храме Божьем они ничего не сделают». Он и им так сказал, а эти только смеялись. Храм, говорят, уже не храм, потому что его осквернили грязные православные свиньи. Отца Мартина они вытолкали на улицу. И тут началось такое… Мне Виталька помог – мы с ним только и спаслись, и еще двое ребят маленьких с бабушкой. А церковь эти гады сожгли – оскверненную же по-ихнему. Прямо с людьми сожгли.

Теперь уже не только руины, не только корка на подтаявшем снегу, но и само солнце казалось черным, ослепительно черным. Отец Мартин из пустынной церковки в поселке беженцев, русский мальчик Виталька, без документов, в промозглом и страшном трамвае. Трехлетний толстячок Гошка, про которого Дед ни разу раньше не упоминал – ни намеком, ни полусловом. А я-то думала, что только у меня такая беда, с которой жить невозможно. Нет, знала, конечно, что не только. И все же.

Когда я осмелилась посмотреть на Деда, он вовсе не был таким страшным, как при разговоре с Падре в Сочельник. Лишь желтизна в глазах исчезла, и они теперь казались почти черными. И мы пошли дальше.

Мы вошли в книжный магазин. Ну надо же, где-то в мире, да что там, прямо вот здесь, рядом с руинами – и в ста километрах от сожженной райанской церкви продают книги. И покупают. И читают. Смеются над смешным, плачут над грустным. Хотя и то и другое – выдумки, сказки, ложь. Не буду больше никогда читать книг, даже папиных! И стихов писать никогда не буду! Эта мысль так меня поразила, что я замерла прямо у книжной стойки. И сразу же нарушила зарок, не удержалась. Протянула руку взяла первую попавшуюся книжку, раскрыла.

Оказалась – детская, на государственном языке, выученная почти наизусть. Года три назад Динка заставлял меня перечитывать ее ему чуть ли не каждый месяц, хотя и сам уже научился читать. Так мы и сидели по вечерам с книгой, рядышком, прямо на полу, подстелив лишь полосатый пушистый плед – и хохотали, хохотали до слез. Но горечи в этих слезах не было. «Ох, книжка ведь гораздо смешнее фильма! Правда, Марта?» – неизменно спрашивал Дин. И я неизменно соглашалась.

«В Каттхульте начались поспешные сборы. Надо было привести в порядок Эмиля, умыть и одеть его в праздничный костюмчик. Причесать его, разумеется, было невозможно. Правда, мама ухитрилась просунуть в супницу палец, чтобы выскрести грязь из ушей мальчика, но это кончилось плохо: палец тоже застрял в супнице».

Веснушчатый белобрысый мальчишка на обложке – и издание то же самое! Мне показалось, что рядом хохочет Дин. И я заплакала, и сразу же засмеялась. И снова заплакала. И поняла, что обязательно буду читать книжки и писать стихи. Потому что если книжка не просто хорошая, а настоящая, в ней не может быть лжи. А когда-нибудь, может быть даже очень скоро, сама напишу о том, что случилось с нами за эти страшные месяцы. Со мной, с Дином, с папой, с Дедом, с генералом Третьяковым.

– Барышня! Вы хотите купить эту книгу? – из-за слез я почти не рассмотрела продавца. Только поняла, что он уже совсем старый, а говорит с легким русским акцентом. – Или, знаете что, берите книгу в подарок. И не спорьте, я вижу, как она вам дорога. Берите, берите, не отказывайтесь.

Дед нетерпеливо подталкивал меня в спину. Мы поднялись на второй этаж, я, еще не успокоившись толком, лишь мельком заметила вооруженного часового. Он что-то спросил. Дед невнятно пробормотал в ответ. И мы оказались в светлом просторном кабинете – даже удивительно, что в этом старинном с узкими окнами здании есть такие большие и наполненные солнцем помещения. Наверное, это обман зрения из-за пелены невысохших слез в глазах.

А сидящий за столом рядом с генералом Третьяковым мой брат Александр, живой и здоровый, – это тоже всего лишь обман зрения? «Обман зрения» подошел и начал вытирать мои мокрые щеки шершавым носовым платком. Будто бы я опять маленькая, пятилетняя, свалилась с велосипеда и реву на всю нашу улицу – скорее от испуга, чем от боли.