Жан-Клод Мурлева - Дитя Океан

А я нет.

Я вперед сдохну. Ни в жизнь ничего клянчить не стану. Ни у кого. Ни в жизнь. И парни мои то же самое, никогда ничего просить не станут…

Среди ночи меня разбудила какая-то возня. Заскрипела кровать — оказывается, это Ян вставал. Не пописать: ночью не положено. Писаем мы перед сном, становимся в ряд во дворе, а когда отец не смотрит, играем в «кто дальше». Зимой удобно сравнивать, на снегу хорошо видно. Вот так повеселимся, и наверх, спать, и до утра — ни-ни.

Так вот, Ян мой, значит, встает. Я его спрашиваю, куда это он, а он говорит, родители внизу чего-то ругаются, он пойдет послушает и сразу обратно. То есть говорит — в смысле, дает понять. Потому что у Яна, у него свой язык — знаки. Кому сказать, не поверят: все-все говорит без единого слова. Чисто мимика, и никаких объяснений не надо. И все это на сверхзвуковой скорости. Попробуй кто другой делать как он, это займет уйму времени, а получится каша какая-то, ничего не поймешь. А у него быстро так и ясно, как вот вода из скалы бьет. Даже и движений почти никаких, так только, чуть-чуть лицом да руками иногда.

Я долго думал, что мы одни умеем его понимать, в смысле, Реми и я, его старшие братья, потому что приноровились, ну и потому, что он нас любит. Но нет. Это срабатывает с кем угодно, лишь бы Ян решил с этим кем угодно говорить. Но ему не все равно, с кем говорить, Яну: надо, чтоб у него к тому человеку доверие было. Только так. Ни с отцом, ни с матерью ни разу не заговорил. На них он даже не смотрит. Из нас, братьев, больше всего разговаривает со мной и с Реми, старшими. Может, потому, что мы с ним десять лет спим в одной кровати. Их у нас наверху три, кровати то есть. Одна для двух младших, ближняя к лестнице, одна для средних, посередке, и наша с Реми — самая дальняя, под окном. У нас так: чем старше, тем ближе к окну и дальше от лестницы. Ну и от родителей, они внизу спят. Нам-то это только лучше — от колотушек тоже, получается, дальше. А когда Ян родился, он же совсем малюсенький был, его в нашу кровать и подложили. Да так оно и осталось. Само собой как-то вышло. Когда грудной был, мы его и нянчили по ночам. Мать к нему не вставала. Когда сильно орал — зубы резались, — мы, бывало, сахару в воде разведем и с мизинца даем ему сосать. Родители его как-то сразу невзлюбили. Непонятно почему. Может, из-за того, что он не такой как все. Или что не работает, а все ж таки ест. Но это уж полный бред. Что он там ест-то — меньше воробья. Полкартошки да кусок хлеба, в него больше и не влезет. Я вот еще думаю — штука в том, что они его боятся. Ему еще четырех не было, они его взгляда не выдерживали, глаза отводили. Мать это бесит, она сразу ну его лупить. Он тогда и вовсе перестал на них смотреть, и все довольны. Ян, он различает нас с Реми. Только он один и различает. Никогда не спутает. Близко, далеко, с лица, со спины, хоть при свете, хоть в потемках, хоть как — для Яна Реми это Реми, а я это я. Никогда не обознается, хоть мы и похожи один в один. Бывает, я думаю — все-таки он странный. Не потому, что маленький, это всякому видно. Нет, а вот как он умеет объясняться так быстро и так понятно. Некоторый раз он мне говорит что-нибудь такое сложное, а я только потом вдруг соображу, что он ведь даже и ресницей не моргнул. Только смотрел. Наверно, кого-то это может пугать. Меня — нет.

Ладно, так вот про ту ночь. Минут через пять, не больше, только я было начал засыпать, Ян уже опять тут, тянет меня за рукав (мы в свитерах спим, потому что у нас не жарко). Открываю глаза, вижу, стоит, прямо нос к носу со мной. И напуганный до смерти, каким я его никогда не видел. Обычно-то он всегда спокойный, так что тут я сразу понял, что дело серьезное. При свечке я увидел, как все его лицо пришло в движение, и ручонки тоже. И чем дальше он говорил, тем страшнее мне становилось.

— Надо уходить, Фабьен, — вот что он говорил. — Всем! Скорее! Пока не рассвело!

Я чуть не спросил почему, но побоялся задать вопрос. Вернее, боялся услышать ответ. Ужасно боялся. И потом, я его, думается, и так уже знал. Я только и сумел выговорить:

— Но как же, Ян… такой ливень… такая темень…

А он:

— Вот именно — дождь так шумит, они не услышат, как мы будем выходить. Нечего ждать, надо спешить, надо бежать. Потому что они задумали… они задумали нас…

Последнего слова он не произнес. Слово было, конечно, «убить». Но он не мог выплюнуть его мне в лицо, а может, не хотел. В конце концов сказал так:

— …они задумали плохое… понимаешь?