Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

Игнат Кузьмич не отпускал меня от себя ни на шаг. Загудел гудок. Кончилась смена, и мы пошли с ним в «бытовые», где Игнат Кузьмич вымылся, переоделся и меня заставил принять душ.

Он посоветовал не вытираться. И действительно, не успел я одеться, как уже стал сухим.

Вместе со сменой уходил я с завода.

Как хорошо шагать, когда с тобой рядом идут в одном направлении сотни людей!

По дороге мы зашли в небольшую парикмахерскую. Игнат Кузьмич решил побриться, как он сказал, «ради гостя», и подправить усы.

— Усы-то у меня от старинки остались, а нос — как у самого молодого. Раньше сталевары с красными носами от ожогов ходили, все в печь носы совали, автоматики и контрольно-измерительных приборов в помине не было, на глазок работали и тремя крестами расписывались. А теперь и мне приходится физику и химию изучать. Нос-то не красный, но надо не зевать, чтобы молодые нам, старикам, нос не утерли, — говорил Игнат Кузьмич, пока парикмахер намыливал ему щеки. Он поднялся с кресла и сказал:

— Садись, Гена, твоя очередь. Ты не стесняйся, — и потянул меня за рукав.

Я недоумевал, так как перед поездкой в Сталинград нас всех подстригли.

— Прошу освежить сына сталевара «Цветочным». Я закрыл глаза. Парикмахер, узнав, что я участник олимпиады детдомов, щедро поливал меня одеколоном. А в моих закрытых глазах продолжали колыхаться огненные цветы, которые я только что видел на мартене.

Я чувствовал, как в кармане продолжают тикать отцовские часы, будто были они не карманные, а стенные, со звучным боем.

Еще издали Игнат Кузьмич показал мне белый дом под черным толем.

— Вот видишь, после войны какое себе гнездо свили. Сами все сделали, даже плотников не нанимали. Откуда и прыть взялась!

Мы шли по дорожке, посыпанной песком. В ушах все еще стоял непривычный гул, но уже хорошо дышалось. Свежий воздух будто сам врывался в грудь.

— Дай я перед тобой похвастаюсь. Все это я свои ми руками посадил. Правда, тесновато. Вишня, абрикос, слива, яблоня родить будут. Вначале соседи смеялись, а теперь тоже вроде обезумели: то дай им отросточек, то черенок клянчат. Этой весной даже соловьи на моих деревьях распевали.

Матрена Афанасьевна позвала нас.

У себя дома, за столом, в цветистом халате, она показалась мне еще полней. Оля уже вполне здесь освоилась. Она зажала между колен медную ступку и с важным видом, прислушиваясь к звону, медным пестом разбивала кусочки сахара.

Так наперчил мне борщ Игнат Кузьмич, что даже слезы выступили. Но я всю тарелку одолел и от второй не отказался.

Игнат Кузьмич тоже с аппетитом причмокивал и борщ похваливал, будто ел его впервые, а сам все поглядывал в открытое окно на свой садик.

Вдруг он отодвинул ложку, пошевелил усами и сказал, задумавшись:

— Да! И твой отец, Иван Сергеевич, как волчок, у печи вертелся!

Игнат Кузьмич никуда не спешил. Он все вспоминал, как он на рыбалке с моим отцом жирную уху варил; как сома в пять пудов однажды поймали, а может, и не пять, кто его вешал!

Игнат Кузьмич долго смотрел на Олю, а потом сказал:

— Отец, отец — и лоб его, и взгляд, и усмешечка. Даже носик, как у сталевара, облупился.

Тут и Оля захотела принять участие в разговоре:

— Я осенью в школу пойду!

Матрена Афанасьевна подробно расспрашивала про жизнь в детском доме.

Матрена Афанасьевна пила чай из блюдца и подробно расспрашивала нас о жизни в детском доме.

— Хорошо, хорошо воспитаны, — несколько раз повторил Игнат Кузьмич.

А Матрена Афанасьевна все продолжала допытывать.

Я ей говорю: «Хорошо живем», а она словно не верит и вздыхает.

За окном темнело, но свет в комнате не включали.

У окна что-то вспорхнуло и зашуршало.

Игнат Кузьмич пояснил:

— Летучая мышь у меня на чердаке квартирует. Повиснет вниз головой и спит. А сейчас самая ее работа — вредных насекомых поедает.

— Не люблю я ее, полуночницу! — сказала Матрена Афанасьевна и стряхнула чайным полотенцем крошки со стола.

На стене тикали большие часы.

— Взгляни на свои, — сказал мне Игнат Кузьмич. В это время стенные пробили десять. И у меня стрелки показывали ровно десять.

— Смотри не разбей! — строго сказала Оля. Матрена Афанасьевна ввела нас в просторную комнату. Сняла пикейные одеяла с кроватей, взбила подушки, постелила нам новые простыни.

Оля лежала на широкой кровати, и я на такой же — напротив. Как это было непривычно! Ведь уже столько лет мы не спали в одной комнате.