Дэвид Алмонд: Огнеглотатели

Грейс потянулся к нему.

— Ты еще смеешь мне указывать? Стой спокойно! — прошипел он.

Дэниел повернулся к двери, но Любок удержал его.

— Тварь трусливая! — говорит. — На тайные пакости у него мужества хватает, а как дошло до наказания — так в кусты.

Дэниел вывернулся из-под его руки. Плюнул на пол.

— А вы — фашисты и свиньи. Идем, — говорит. — Пошли отсюда, Бобби.

— Стоять! — говорит Грейс.

Я стою неподвижно. Знаю, что нужно бежать вместе с Дэниелом, но стою. Любок снова попытался схватить Дэниела, но Грейс покачал головой:

— Отпустите его, мистер Любок. Он больше никогда не покажется в этих стенах.

На пороге Дэниел помедлил. Посмотрел мне в глаза.

— Увидимся вечером на пляже, Бобби, — говорит. И как сожмет кулаки. — Мы поступили правильно. Ты это знаешь. Не забывай.

И вышел.

Грейс улыбнулся:

— Как я и говорил. Змий уполз. Итак, Роберт Бернс.

Я протянул руку, тут раздался тихий стук в дверь.

Любок открыл. Вошел Тодд.

— Вот ваш мучитель, — говорит Грейс. И протягивает Тодду хлыст. — Не изволите ли…

Тодд головой покачал.

— Нет, спасибо, сэр, — бормочет. — Это ваша епархия.

Посмотрел на меня — жестокий, безмозглый человечишко. Кажется, даже и не узнал. Сразу же отвернулся.

— Извинись, — говорит Грейс.

Я молчу.

— Ты должен извиниться перед мистером Тоддом, причем от чистого сердца, — говорит Грейс.

Я протянул руку. Молчу. Думаю о папе. Пусть он поправится, шепчу про себя. Избавь его от боли.

— Извиняйся.

Губы мои не раскрылись.

Взметнулся хлыст. Я ахнул от боли. Слезы навернулись. Посмотрел Грейсу в глаза, когда хлыст взметнулся снова. Я — борец. Я способен вытерпеть боль, которую он мне причинит. Наказание только сделает меня сильнее. Он приказал мне извиниться. Губы мои не раскрылись.

Мне сказали, что о случившемся доложат епископу. Он решит мою судьбу. Кроме того, по этому поводу соберется педсовет. Мне надлежит оставаться дома, пока за мной не пришлют. Я должен сходить на исповедь к своему священнику. Описать свои прегрешения родителям. Осмыслить, какой урон нанес мистеру Тодду, всем ученикам, своим видам на будущее и своей душе. Мне дали записку, чтобы я отнес ее домой. Грейс, когда писал ее своим убористым черным почерком, приостановился, посмотрел на меня.

— Твои родители хорошо читают? — спрашивает.

Мне в ответ захотелось схватить хлыст и броситься на него. Меня затрясло от горя и гнева. В окно я увидел, что из-за автомобильной парковки на нас смотрит мисс Бют — голова наклонена набок, подбородок подперт ладонью. Грейс накрыл записку промокашкой, потом положил в конверт.

— У тебя есть последняя возможность извиниться, — говорит.

Губы мои не раскрылись. Я взял записку и попятился прочь из кабинета, в коридор. Промчался по школе.

Ученики высовывались из классов. Я видел, как учителя пытаются их обуздать, вернуть к работе. Слышал вопли. Представлял себе их слова: не смотрите. Не берите с него пример. Сами видите, что бывает с теми, кто погряз в грехах. Я выскочил на улицу и ощутил такую свободу, такой триумф. Потер руки, и боль быстро унялась. В голове точно вихрь крутился. Я станцевал во дворе какой-то буйный танец, а потом выскочил со школьной территории в студеный октябрьский день. Я бежал домой той же дорогой, которой ездил на автобусе, — сперва по тротуарам, потом по обочине, потом через заросли берез, сосен и боярышника вдоль дороги. В небе так и кружили жаворонки и чайки. Я пел сам для себя, будто какая-то безумная птица, — свистел, ухал, размахивал руками. Я чувствовал запах моря, слышал море, видел вдали вышку маяка. Все вокруг блестело под низким солнцем: скошенные поля, коричневая земля, полыхающие листья, — а небо было льдисто-голубым. Я мчался сквозь темные тени, вылетал под ослепительный свет. И орал в восторге:

— Свобода! Свобода! Уничтожь ракеты! Спаси мир! Спаси моего папу!

Мне казалось, что так можно бежать весь день, даже всю жизнь. Я промчался мимо «Крысы», почты, раскиданных домишек, и дальше по дороге к берегу и к морю, и притормозил только совсем рядом с домом. Побрел по песку. Отворил калитку. Дышу глубоко. Вздрагиваю. Что они скажут — ведь на меня возлагались такие большие надежды. Вхожу. Никого. Пустота.

Огонь угасает в камине. Холодный чайник. Вижу второпях нацарапанную записку:

«Уехали в больницу. Скоро вернемся. Целую, мама». Я сорвал с себя форму. Натянул старые одежки. Пробормотал что-то Марии и Бернадетте. Вогнал иголку между большим и указательным пальцем.