Про Января сразу стало ясно: этот играть не будет. Но однажды он рассказал историю о всеми брошенной женщине в зимней ночи. Очень молодой, очень красивой, дошедшей до крайности. В коробке от апельсинов она несла завернутого в одеяло младенца. Она любила свое дитя всем сердцем, но знала, что вырастить его не сможет. Под покровом темноты она прокралась к больнице. Дрожа от холода, горя и любви, дождалась самого глухого часа. И вот — последний рывок сквозь метель, она кладет ребенка на широкие ступени и снова скрывается в ночи.
— Как красиво, — сказала Морин.
Протянула руку, дотронулась до Январева лба.
— Может, так все и было, — добавила она шепотом.
Январь в упор посмотрел на нее. Глаза у него сверкали.
— Она меня любила! — заявил он. — Она оставила меня там, потому что любила. Просто она была совсем молодая, без денег, без ничего. Она знала, что не сможет меня вырастить.
— Да, — ответила Морин. — Может, так все и было.
Улыбнулась нам. В глазах — усталость, как будто все это она уже слышала много раз. Велела поблагодарить Января за откровенность. Потом спросила, может ли он вообразить своего отца. Январь — глаза в пол. Мотает головой:
— Нет.
— А тебе это было бы полезно, — говорит.
Посмотрела на нас, — мол, мы сейчас Январю поможем. А мы молчим.
— Нет, — говорит Январь. — Он не любил ее. И меня не любил. Вот и вся история.
Насупился. Морин ласково улыбнулась, кивнула.
— Она меня еще заберет, — шепнул Январь.
— Что ты говоришь, детка?
Он уперся в нее взглядом:
— Она вернется. И заберет меня.
Жирный Кев шумно вздохнул. Закатил глаза.
— Она вернется. Она меня любит, и я ей нужен. Она меня заберет.
Морин снова кивнула и улыбнулась. В ее глазах ясно читалось: ребенок с трудной судьбой. Безнадега.
Мыш Галлейн — добрый и застенчивый. Он не хочет никого огорчать и честно пытается участвовать в игре. Мать его умерла вскоре после его рождения. Несколько лет он прожил с отцом. Мыш нам показывал фотографию: мужчины в рабочих комбинезонах играют в футбол на берегу реки. Иногда тыкал пальцем в одного из игроков и говорил, что это его отец. В следующий раз показывал на другого. Лиц там было не разглядеть, слишком мелко, поэтому он не знал точно. По словам Мыша, отец его бросил, потому что не мог содержать.
— Он меня любил, — говорил Мыш. — Это точно.
И показывал голубые буквы повыше локтя. Это отец сделал ему перед уходом татуировку:
— Видели? Он хоть и бросил меня, но очень переживал!
Тут Мыш всегда ударялся в слезы.
Что до меня, я была от игры освобождена. Морин говорила: я упрямая и, если я буду продолжать в том же духе, сердце у меня закостенеет и исполнится злобы. Как-то раз, когда я отказалась делиться воспоминаниями, глаза ее потемнели, улыбка пропала, голос сорвался на визг. Она сказала, что если я не переменю своего поведения, то стану такой же, как моя мамаша.
— Ты ведь этого не хочешь, правда?
— А вот и хочу! — рявкнула я на нее. — Хочу! Хочу!
И давай орать, что она ничего не знает про мою маму, что мама была сильная и очень меня любила. Вскочила — и прочь из комнаты, прочь из интерната, прочь из Сент-Габриэля. Я слышала, как у ворот Морин выкрикивает мое имя, но не обернулась. Прибежала на берег, села там среди обломков прошлого и смотрю, как река катит свои воды к морю. Счастья — через край. Несмотря ни на что, счастья было через край. Да, я знаю, что такое боль и тьма. Мне случается так далеко забрести во мрак, что я пугалась: все, обратно не выберусь. Но всякий раз выбираюсь — и счастья опять через край. Мне не нужна воображаемая биография. Мне не нужны идиотские групповые беседы. Мне не нужна дурацкая «История моей жизни». У меня полная голова воспоминаний, всегда полная голова. Я вижу нас с мамой дома, в Сент-Габриэле. Кожей чувствую ее прикосновение. Чувствую ее дыхание на лице. Чую запах ее духов. Слышу, как она нашептывает мне на ухо. У меня есть картонная коробка с сокровищами, и я в любой момент могу достать оттуда свою мамочку.
Сбежать из «Белых врат» легко. Мы почти все уже пробовали. Нам все время твердят, что здесь не тюрьма, никто нас не держит. Рюкзак на спину — я, мол, на пикник или что-нибудь в этом роде — и спокойно уходишь. Как правило, нас хватает на несколько часов свободы, а потом голод или дождливая ночь пригоняют нас обратно. Некоторым случается продержаться целую неделю, пока их не привозит обратно полиция — оголодавших, с запавшими глазами и блаженной улыбкой на физиономии.
Читать дальше