Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища

На другой день Касаутский вернул мне белку. Из шкурки он смастерил чучело. Оно было сделано так искусно, что походило на живого зверька. Чучело я принес домой, приспособил на стену. Это было первое украшение в нашей голой бревенчатой избе.

После этого Август нарисовал в своей книжке еще десять белок.

Я ходил в лес и приносил их. Приносил с легким сердцем, с радостью. Ведь человек дороже красивого зверька с пушистым хвостом. Дома у Касаутского на Фридрихштрассе остались маленькие ребятишки. Он показывал мне фотографию. Они чем-то похожи на моих братишек, только все одеты лучше и нет среди них ни одного урода вроде нашего Кольки, сидящего за печкой.

Из беличьих шкурок Август делал чучела и предлагал мне. У меня одно есть, так зачем же мне еще? Тогда немец пошел с чучелами по поселку. Раздавал их в дома. Ничего не хотел брать за них. Стеснялся. А ему силой совали в руки, набивали за пазуху хлеб, картошку, то, чем жили сами.

Как-то отправился я за белкой для Касаутского. Теперь он не просил меня об этом. Но разве надо просить? Раз человек попал в беду, должен кто-то понять его, помочь ему.

Так вот, пошел я за векшей. Пошел на лыжах, дело было под рождество. Наш таежный прииск совсем затерялся под снегом. Если на него посмотреть с Шайтан-горы, то ничего не увидишь. Все дома и казармы накрыты огромными белыми шапками, заметены сугробами, из которых, будто зверьки из нор, выглядывают заиндевевшие окошки.

Снег в лесу мягкий как пух. Он еле держит даже на широких охотничьих лыжах, обитых лосиной шкуркой. И только вдоль галечных отвалов, на открытых местах, где ветры точно утюгом приглаживают снег, на нем образуются крепкие заструги, корки.

Скольжу я на лыжах через эти отвалы, тут легче добраться до Ореховой горы. Раскинул руки, ветер в спину подталкивает, будто парус у тебя за плечами.

Так сходил в кедровник. Добыл, что загадывал. Снова выбрался из леса на продувное место. Небо чистое, ясное, а по отвалам метет серебристая поземка: бежит, течет, подпрыгивает на буграх. Теперь шагаю против ветра. На душе у меня тепло, радостно. Иду и пою. Петь-то по-настоящему не умею, слов хороших не знаю, но кричу, выкрикиваю, что у меня на уме, на сердце. Недавно отец прислал письмо. Пишет, что живой, здоровый, кое-где побывал, кое-что повидал, стал умнее. Велит не тужить. А о чем тужить, когда есть работа, есть хлеб?

Вот так-то двигаюсь, пою. Вдруг у меня почти из-под лыж вылетел белый пушистый ком и понесся вместе с позёмкой. Я даже опешил. Что это такое? А это заяц, косыга! Сделал себе нору под снеговой коркой и лежал, прятался. Хитрый тоже: в лесу-то бегать трудно — погонится лиса, рысь или другой какой зверь, не скоро уйдешь, запурхаешься в снегу, а тут мчись без оглядки, как ветер.

А заяц, смотрю, уже под лесом. Но в ельник не побежал, боится. Сел на задние лапки и наблюдает за мной. Ждет, стану я его преследовать или не стану.

— Больно ты мне нужен, — говорю ему. — Лежал бы да лежал в своей норе. Я бы мимо прошел, не заметил. А ты перетрусил.

И тронулся своей дорогой. Потом решил: а дай-ка посмотрю, что будет делать заяц дальше? Интересно все же. Может, опять в эту же норку залезет?

Завернул за бугорок, прилег, чуть высунул голову, наблюдаю. Зайчишка посидел, приподнялся на задних лапах, огляделся и спокойненько затрусил вдоль кромки ельника. Затем вернулся, проложил второй след: мол, разбирайтесь, куда я делся, туда ли, сюда ли. После этого сделал огромный прыжок в сторону, словно кто схватил его за уши и перебросил. Здесь он потоптался, наследил туда и сюда и еще раз махнул в сторону, пробил своей тяжестью снег и тут же зарылся в него.

— Вон ты где залег? Ну постой!

Сразу я к нему не пошел. Пусть успокоится, убедится, что никто его не преследует.

Может, час миновал, может, два. Стал я заходить к зайцу с тыла. Пришлось вернуться к лесу. Оттуда стал подкрадываться к лёжке. Лыжи у меня, обшитые лосиной шкурой, скользят бесшумно.

Заячью нору уже замело позёмкой. Только кусочки разломанной снежной корочки, как льдинки, торчат на гладкой белой поверхности.

Ну, Иван, не зевай!

В один миг наехал на нору и придавил зайца. Слышу, бьется под лыжами. Потом высунулась голова с длинными ушами, с черными шерстинками на кончиках. Схватил я его за шею и выволок на свет божий. А он орет, как маленький ребенок: «Уа, уа!» Брыкается, ногами от меня отталкивается.

Ну нет, браток, никуда не денешься!