Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища

Теперь Дрозда убрали. Не дюжил он. Прислали немца.

Думал, что все немцы злые, лохматые, страшные. Кабы не они, так не взяли бы отца на войну. А этот, присланный на драгу, оказался совсем не страшный. Большой, рыжий и добрый. Гладко выбритый, будто весь обсыпанный золотинками. Как познакомился со мной, сразу подарил мне губную гармошку. Я играю, а он по спине треплет меня и говорит:

— Гут, гут.

На обед я приносил себе картошку в мундире. Сяду есть и Августа приглашаю. Так его зовут, а фамилия Касаутский. Дескать, давай ешь. А он руками отмахивается. Мол, спасибо, не хочу. Ешь сам. И опять меня по спине треплет. Будто говорит: «Ешь, ешь, на здоровье».

Кожурки-то от картошек я за борт драги выкидывал. А однажды не выкинул, забыл. Пошел воду качать. Но тут же вернулся, рукавицы оставил на скамейке. Смотрю, Август стоит возле моих кожурок, выбирает картофельные крошечки и кладет себе в рот. Которая крошечка шибко маленькая, в щепотку не берется, так он послюнявит кончик пальца и берет ее, как железку магнитом.

Меня словно кто по сердцу ножом. Голодный человек, а скрывает. Не хватает ему, видно, казенной еды. Большой, такому-то много надо. На другой день нарочно картошек побольше захватил. Говорю ему:

— Ешь, ешь!

Он опять отнекивается. Тогда я мешок с вареной картошкой приложил к своему животу и маячу ему: дескать, смотри, сколько много, мне столько не съесть. Понял он, видно. Взял самую маленькую картофелину и начал чистить. А руки у него, гляжу, трясутся.

Съел одну и опять отказывается. Тогда я рассовал картошки ему по карманам френча, а сам ушел наливать воду. Смотрю потом, карманы у Августа пустые. Ну, слава богу, накормил человека!

Один раз сидим мы с ним в кочегарке на лавочке. Он достал записную книжку, карандаш и давай чертить. Нарисовал белку, по-нашему векшу: сидит на сучке, распушила хвост. Потом ружье нарисовал, направленное на зверька. Затем ткнул пальцем меня, потом себя.

— Ага, понял, понял, — говорю. — Хочешь, чтобы я тебе принес векшу? Можно. Я это сделаю.

«Ну, а дал слово, будь ему хозяин», — учил меня отец.

После охоты на сохатого ружье у меня лежало на полатях. Я уже и забыл про него. Сколько тогда неприятностей матери сделал! На работу опоздал. Ей пришлось идти на драгу вместо меня, качать воду, перегонять лодки. Как уж она справлялась с моей работой, один бог знает. Увидел ее на лодке мокрую как курицу, с подола течет, в лаптях вода жулькает…

И вот ружье снова у меня в руках. Теперь отправился в лес не из-за своей прихоти. Пошел по просьбе человека, которому понадобилась белка. На что она ему, не знаю. Но раз попросил, как откажешь, Отец у меня на войне. Может, тоже в Германию в плен попал. Там тоже, поди, люди живут, а не звери. Неужели откажут, если наш русский пленный попросит у них что-нибудь? Не народ ведь воюет, а цари. Народ-то везде одинаковый.

В лесу уже снег лежал. Неглубокий, по щиколотку. Ходить легко. Да и написано все на снегу. Сразу видишь, где заяц петлял, где рябчик бегал. Ну, а за векшами надо идти в кедровник. Там они сейчас, на орехах.

Ходить долго не пришлось. Только спустился в ложок, начал подниматься в гору, вижу — след. Будто рогаткой кто истыкал снег. Под первым же кедром увидел только что распотрошенные шишки: шелуху, поедь. Дальше от кедра следу не было. Взял сучок и ударил по стволу. Векша-то защелкала языком и махнула по веткам с середины дерева на самую вершинку. Сидит, хвост распушила, как нарисовал Август. Глазенки маленькие, как бусинки. Глядит на меня и, должно быть, соображает, зачем я тут по лесу хожу, по кедру бью. Шишки сбивать? Так их сбивают не зимой, а осенью. Потом, шишкари ходят с мешками, а у меня на плече только сумка.

Постоял я в сторонке перед кедром. На душе невесело. А сверху светит солнышко, облака белые, холодные, плывут по небу. На снегу, на деревьях от них, от облаков-то, будто дымок пробегает.

Наконец решился. Поднял курок, вытолкнул ружье вперед, вверх.

— Ну, прости меня, серенькая, синенькая! Не для себя стараюсь.

От выстрела даже вздрогнул. Вздрогнул лес, вся гора.

Маленький комочек упал с дерева. Я подбежал к нему, схватил и, не разглядывая, спрятал в сумку. Тут же пустился наутек, к дому, будто украл что на Ореховой горе.

В понедельник принес белку в кочегарку. Завернутую в бумагу подал Августу. Тот потрепал меня по плечу и сказал по-своему:

— Гут, гут.

Беличью тушку немец сварил в котелке. Ел, причмокивал. Угощал меня. Не хотел я его обижать. Попробовал, чтобы не подумал, мол, брезгую его едой. Мясо было сладкое, приторное.