Николай Кузьмин: Где найдёшь, где потеряешь (Повести)

— Так, так… Рабочий просит. Что ж, пойдем ему навстречу. Заодно проверим, что крепче: голова или бутылка? Это надо узнать…

Удовлетворить свою любознательность им, однако, не пришлось. С улицы как раз подоспели двое: мужчина и женщина, оба твердых устоев и проникновенного ума. Хотя «кустари» приняли созерцательный вид, пережидая помеху, а Ромка не позвал на помощь из гордости, эти двое бесстрашно заподозрили свару.

— Ну-ка разойдитесь! — потребовал мужчина.

— Немедленно разойдитесь! — прикрикнула женщина. — Сейчас вызову милицию по телефону. Вот петухи!..

— И вообще, — сказал Ромка, — уматывайте из нашей парадной. Мотайте отсюда под свой куст.

Он даже пожалел, что никакого сопротивления с их стороны не последовало. «Кустари», прихихикивая, приговаривая: «Ой, страшно! Ой, дружинник завелся!» — протопотали вниз и не дождались Ромку во дворе для надлежащей расправы. Впрочем, это не удивило его.

Поощренный немаловажной победой, явился он к Наташе с тем, чтобы откровенно изложить события дня, укрепиться в отчаянном решении, найти забвение в поддержке любимой, которая все, конечно, поймет. Ведь это — Наташа! Недаром она — единственная. Ромка не сомневался, что на сей раз они отлично поладят, поскольку девушка сама намекала про увольнение с фабрики и вообще…

— Ты? Вот хорошо! — чем-то возбужденная, воскликнула Наташа, едва он возник в дверях. И на ходу в комнату, не теряя секунды, она продолжала с каким-то восторгом: — Знаешь, у Марка Твена!.. Сейчас прочитаю, послушай. Я случайно наткнулась и подумала… В общем, ты послушай, а потом…

Распахнув книгу на специальной закладке, Наташа нашла:

— Вот! «Все жители Новой Англии в течение многих лет покорно выстаивали а вагоне поезда всю дорогу, не позволяя себе ни единой жалобы вслух; и такое положение длилось до тех пор, пока эти бесчисленные миллионы не произвели на свет одного-единственного независимого человека, который встал на защиту своих прав и заставил железнодорожную компанию снабдить себя сиденьем». Ну, тут еще всякие размышления в том же духе. Ты понимаешь? Понимаешь, Ромка?!

— Не понимаю, — ответил он, хотя почуял нечто к себе причастное.

Тогда Наташа усадила его а кресло, примостилась на подлокотнике в тесной, волнующей близости — мама отсутствовала, брат в телевизор глядел, — обвила Ромкину шею нежной рукой и, теребя хаотичную прическу на буйной головушке, залепетала проникновенно:

— Не хитри, мужчинка! Все-то ты понял, я знаю. Ну и ладно, пускай так и будет, я мирюсь. Наверно, я — слабая трусиха — из тех, которые стоят в вагоне, если вокруг и все стоят. А ты…

— И что же? — заметно волнуясь, спросил Ромка.

— А то. Не перебивай! Я ведь не кончила. — Наташа попридержала ерзающего «мужчинку» на месте, склонилась низко лицом к лицу. И были ее глаза в этот миг на редкость сияющими, покорными и требовательными одновременно — такими на популярных артистов, растущих детей и предельно возлюбленных только глядят. — Я не кончила, Ромка! Послушай… Я вот что хочу сказать… Пускай ты будешь бунтарь. Пускай на тебя вечно валятся шишки, коль без них ты не можешь. Я согласна. Я приготовилась к этому. Уж как-нибудь справимся сообща. Я хотела оспорить твою стихию, лишить тебя воздуха, в котором ты летаешь и дышишь. Я не имею права оспаривать. Не хочу больше! Потому что… Во-первых, я тебя люблю. А во-вторых… Во-вторых, Ромка, может, ты и есть тот человек, который рождается раз за много лет…

Запаса было пятнадцать минут, и потому Ромка не галопировал привычно, а шел от автобуса к фабрике прогулочным шагом, незорко разглядывая при этом бугристый, в наледи тротуар, бровку снега вдоль него с провалами поперечных следов, языки расшарканных ребячьей забавой каточков. Раза два, взыграв по старинке, он проскользил тропой малолетних пешеходов, но без внимания, механически, ибо весь в предстоящее был погружен.

Вчера он даже не подумал, как будет работать целый месяц после скандального дезертирства. А вот теперь думал. И казалось Ромке, что люди начнут судачить напропалую — дескать, зазнайка, рвач, капитулянт. Здравый резон спорил: да начхать им на тебя, невелика фигура! Однако сопротивляться душевной червоточине было трудно, стыдливое опасение не поддавалось логике, тем более что к нему пристраивались и другие причины, осаждавшие совесть и честь. Ведь ни дома, ни у Наташи он так и не открылся, робея. Даже странно: дело сделано, а словесную точку поставить не мог. Но рано или поздно все выяснится конечно, и тогда уход с производства потребует аргументов, а к тому же…