Холли Шиндлер - Темно-синий

Я пялюсь на запись в телефонном справочнике, вспоминая, что говорил мне отец, как раз когда он, должно быть, уже набрасывал план побега, как раз тогда, когда решал, что с него хватит. Никогда не звони своей бабушке.

Я захлопываю телефонный справочник, засовываю голову в холодильник, вынимаю гаторадо, несу его в комнату мамы, где подливаю в нетронутый стакан, восполняя те два жалких глотка, что она сделала.

28 октября, я пишу в одной из записных книжек отца. Я накормила маму апельсином и куриным бульоном. Единственная радость за сегодня.

Я хожу, я наблюдаю, я нянчусь. Часы тикают.

Я пытаюсь есть. Я давлюсь, когда еда касается моего языка.

29 октября. Я пишу. Думаю, если бы мне удалось поспать, я бы проснулась с ответом. Но сон не идет — ни в течение дня, ни глубокой ночью. Сон играет со мной в прятки. Я охочусь на него, судорожно сворачиваясь на диване или закутываясь в оделяло на стуле у маминой кровати. Я даже пытаюсь заползти к ней в постель, занимая прежнее место отца, надеясь, что рядом с чьим-то телом — теплым, дышащим и настоящим — она сможет вернуться в реальный мир.

Но этого не происходит. И даже рядом с мамой у меня не выходит ни на минуту сомкнуть глаз. Сон коварный — он трусливый, — и даже если я зову его по имени, он отказывается показывать свое гнусное лицо.

Где-то ближе к полуночи, побродив по всем комнатам наверху, я спускаюсь в подвал. Все вокруг захламлено и разбросано, как мамин разум. Я ненавижу этот хлам, который храним: велосипед без колес, холсты, которые мама загипсовала, наполовину использованные тюбики с масляной и акриловой краской, корзины для белья с кучей грязной одежды, даже открытая двухлитровая банка выдохшейся кока-колы на нижней ступеньке. Но какой смысл убираться? Все равно что пихать носовой платок в пулевое ранение — вот что стало с нашей жизнью.

Я ударяю по пыльным, спутанным веткам искусственной новогодней елки, нахожу старую записную книжку под пластиковой зеленью. Мало же знал отец, да и я не всегда фиксировала на этих страницах наблюдения о мамином состоянии с утра (и то, что в последнее время я делала такие записи, показывает, каким глубоким становится мой страх). Нет, по большей части я все же рисую в записных книжках и пишу стихи. Прямо как наркоман, который словит кайф от чего угодно, даже от клея.

Я шлепаюсь на когда-то любимый диван оранжевого велюра, у которого провалились пружины, открываю записную книжку и вижу там Джереми, смотрящего на меня с первой страницы. Прошлым летом я нарисовала карандашом его великолепное лицо, его притягательную мушку, ветер, сдувающий волосы на один глаз. Смотря на рисунок, я желаю только одного — рассказать ему, что у меня внутри все взрывается. И хотя это самое последнее, что надо делать, я царапаю стихотворение прямо на его щеке…

Утро, 30 октября. Я пишу в записной книжке. Мама до сих пор не разговаривает. Я продолжаю втирать неоспорин ей в ступни, где ожоги от спичек, и, хотя ожоги выглядят серьезными, она не вздрагивает. Я протерла ее тело мокрой губкой и поняла, что время пришло. Я вытаскиваю из-под нее окровавленное полотно и заворачиваю ее в чистое. Я никогда раньше не меняла маме постель, и это пугает меня. Пугает так сильно. Вчера я смогла заставить ее лишь выпить немного жидкости. Сколько вообще человек может продержаться без твердой пищи???

Я вздыхаю и смотрю через плечо на мамину фреску. Все так плохо. Все кажется таким неправильным, таким неправильным, и мои глупые слова на странице, которые никто не читает, — что в них толку? Но мне не на кого положиться, не на кого, и моя ручка снова бежит, потому что стихи — это все, что у меня осталось…