Холли Шиндлер - Темно-синий

Школа берет их то ли в приюте для животных, то ли еще где. И это вам не рак, не червяк и не лягушка, которых мы потрошили на начальном курсе биологии. Настоящая кошка — может, кто-нибудь ее любил, — просто оказавшаяся не в том месте не в то время. Как подумаю, что придется ее резать — так происходит каждый год, никто особенного секрета из этого не делает, — так мурашки по всему телу ползут, как по ноге, когда ее отсидишь.

— А что насчет нее? — мямлю я.

— Слушай, после того как мы ее вскроем, я хочу забрать ее домой, — говорит Крокодилица, растягивая каждый слог на целую милю.

— Зачем? — в ужасе спрашиваю я.

Анджела закатывает глаза, явно думает: «Ну как можно быть такой тупой, тебя что, мама в детстве часто на пол роняла?»

— Я ее обдеру до костей, а кости соединю, чтобы получился целый скелет.

— Боже мой, — шепчу я. Все это вызывает во мне неподдельный ужас.

— Только не подумай, что мне самой это нравится, — говорит Анджела, тряся своими лепесточками. — Это задание за дополнительные баллы. Оно каждое полугодие одинаковое.

— Взять бедную изуродованную кошку и еще поиздеваться над ней? — в ярости шепчу я.

Смотрю на это чудо природы, раскрыв рот. Поверить не могу. Взять живое существо… (Ладно, лягушки и раки тоже были живые до определенного момента, но кошка это вроде как другое. Ничего с собой поделать не могу. Все животные равны между собой — я понимаю. Красивая теория. Но кошка — это все равно другое.) Взять живое существо и выпотрошить его во имя науки. Взять в руки его кишки, исследовать их, выяснить, почему оно умерло. Что работало правильно, а что поломалось.

— Аура.

В голосе Уикмана проскальзывает что-то вроде беспокойства, и живот у меня сразу стягивает узлом. Я лихорадочно соображаю, пытаясь подобрать слова, которые убедят Уикмана в том, что я искренне, до обожания, люблю свою напарницу по лабораторным и совсем не считаю, будто она мерзейшее существо из всех, кто когда-либо надевал синие ковбойские сапоги, и что он просто обязать записать нам десять миллионов дополнительных баллов просто за то, что мы так хорошо ладим друг с другом.

Но, вскинув взгляд, я понимаю, что дело вовсе не в Анджеле. Уикман держит в поднятой руке зеленый пропуск на выход.

— Сегодня вам везет, мисс Амброз.

Ничего не понимаю.

Я встаю из-за парты и беру пропуск. Это не какая-то там записочка вроде «Пожалуйста, проводите Ауру до кабинета директора», а настоящий пропуск за тюремные ворота. «По семейным обстоятельствам» — гласит вычурная, с завитушками подпись кого-то из офиса.

Я несусь по пустынным коридорам и, словно артиллерийский снаряд, вылетаю из дверей главного входа, перед которыми стоит «темпо» с незаглушенным двигателем.

Распахиваю переднюю пассажирскую дверь и сразу чувствую этот запах — запах страха. Слышу мамино дыхание — тяжелое, словно она бежала изо всех сил.

— Садись в машину, — говорит она сквозь сжатые зубы.

Я сажусь, начиная понемногу паниковать.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Ты почему не готовишься к дневному занятию? Что произошло?

— Тебе надо убираться отсюда, — сообщает мама, как будто точно знает, что в Крествью-Хай прямо сейчас направляется убийца в маске.

— Откуда, из школы? — переспрашиваю я, а здание школы в это время уменьшается в зеркале заднего вида.

— Надо убираться, — повторяет мама. — Надо домой. Но не по этой улице. Я могу все поправить. Но надо вернуться. Синик-авеню. Синик. Вернуться. Я тебе покажу. Я все поправлю.

На руле видны влажные пятна — следы пота от ладоней. Мама сворачивает с центральной улицы и петляет по тихому, зеленому району с опрятными домами.

Я смотрю вперед сквозь ветровое стекло и вижу вдалеке красный, двухдверный, обыкновенного вида пикап, который движется нам навстречу. Дыхание мамы учащается еще больше, лицо заливает пот.

— С дороги. С дороги. С дороги, — повторяет она и отчаянно машет водителю пикапа. — Сворачивай!

— Мам, да все в порядке, — пытаюсь успокоить ее я.

— Он на нашей полосе! — кричит она.

— Нет, на своей, — возражаю я. — Мам, он даже линии не касается.

— На нашей! Господи! — еще громче кричит мама и сигналит. — И еще мы уменьшаемся! — Она уже даже не кричит, а визжит.

— Уменьшаемся?

— Я съеживаюсь!

Ничего не понимаю. Она по-прежнему Грейс Амброз, ростом пять футов девять дюймов. «Ноги, как у супермодели, — любил повторять папа. — Длинные, стройные ноги».

— Посмотри, я становлюсь все меньше, — кричит мама, а грузовичок тем временем приближается.