Виктор Баныкин - Лешкина любовь

Вздохнув, баба Фиса стеснительно потупилась, как бы говоря: «Вы уж, деточки мои, не обижайтесь на старуху, пою, что с девических лет знаю».

— Не робь, Андреевна! — ободрил Фома бабу Фису. — Знатная песня!

Когда баба Фиса кончила петь, на миг-другой за столом воцарилось неловкое молчание.

— Чего нахохлились? Не по нраву пришлась старинушка? — возвышая голос, спросил зычно Фома. — Просто вы, сосновы головы, отвыкли от коренных русских песен, вот как я вам напрямки рубану! Отвыкли! Включишь кой раз приемник и такое кошачье мяуканье услышишь… такое мяуканье вместо настоящих песен, что плеваться хочется!

— Так уж и мяуканье? — усмехнулся дерзко Славка. — А хотите, мы вам…

— Валяйте, валяйте! — подзадорил дед парня. — Послушаем соловьев!

Славка поставил на стол локти, раздвигая тарелки с огурцами и жареной рыбой и, обращаясь к Сереге, Анюте и сидевшим рядом с ним десятиклассникам, сказал:

— Морзянку оторвем?.. Все знаете слова?

Анюта кивнула. И посмотрела игриво в сторону Сереги. Но тот не заметил ее взгляда.

Откашлявшись в кулак, Славка приподнято, взмахивая руками, начал:

Песню подхватили Анюта и ее сверстники:

— Серега, а ты чего? Фугани! — шепотом проговорил Женька. Ему так хотелось, чтобы загрустивший почему-то Серега тоже вплел свой голос в молодую задорную песню.

Серега не ответил. Он лишь положил на плечо Женьки руку, надежную, добрую свою руку.

Женьке же было бескручинно, несказанно-радостно. И сейчас, в эту минуту, он всех любил — всех, всех людей на свете. А за своего Серегу — не задумываясь — отдал бы жизнь. Счастливое выдалось для Женьки лето, что тут ни говори! Оно, это нынешнее лето, подарило Женьке большого настоящего друга!

Тут как раз к Сереге и Женьке и подплыла неслышно баба Фиса.

Теперь уж подтягивали поющим и осмелевшие Санька Жадин, и братья Хопровы, и Петька Свищев.

Баба Фиса, склонившись над Серегой, ласково погладила его по голове. И сказала, сказала так, чтобы услышал лишь он один:

— Переезжай-ка к нам, мил человек. Места в избе на всех троих хватит. Евгений-то души в тебе не чает. И будешь ты у меня за сына родного, Сереженька-светик!

Серега поймал легкую, как бы воздушную и в то же время такую земную — сухонькую, морщинистую руку бабы Фисы и прижал ее к своей горячей щеке.

Еще стояла середина августа, но по всему чувствовалось, что приближается осень. И хотя днем в степи по-прежнему было жарко и горячий воздух, как и в разгар лета, едва приметными дрожащими струйками поднимался над горизонтом, ночи делались все свежее и свежее. И вода в озерах, нахолодав за ночь, днем не прогревалась. Начали блекнуть и цветы, а поля, насколько хватало глаз, выглядели оголенными, почти сплошь золотыми от густого щетинистого жнивья. Закраснела и рябина на лесных полосах.

Смеркалось, когда я покинул гостеприимный стан тракторной бригады, раскинувшийся километрах в десяти-двенадцати от Волги. По жнивью, сухому и колкому, я вышел на проселочную дорогу, тянувшуюся вдоль ровной стены молодых дубков, словно выстроившихся в шеренгу солдат, и оглянулся.

Ни костра, ни бригадного стана уже не было видно. Они скрылись за пригорком с тремя березками, рельефно выделявшимися на темнеющем небе. Зато звуки баяна доносились по-прежнему отчетливо. Это в вагоне трактористов кто-то неторопливо играл трогательно-грустную мелодию, которая удивительно гармонировала с этим тихим и тоже немного грустным вечером.