Владислав Крапивин - Мушкетер и Фея. Повести

Иван Савельевич шумно вздохнул и с напряженным лицом стал подниматься со скамьи.

— Я не брал! — отчаянно повторил Максим. — Иван Савельевич, ну правда! Ну, давайте мы съездим домой, я близко живу, мама сразу скажет! Я близко…

— Тихо, тихо, малыш, — сказал Иван Савельевич.

Он двумя пальцами взял у Марины деньги и осторожно сунул в Максимкин кармашек. Он смотрел на Марину сверху вниз. И хотя она была высокая, сейчас казалась какой-то укороченной.

— Гражданочка, — насуплено произнес Иван Савельевич, — оглянитесь, пожалуйста. Во-он туда. Там калиточка, видите? Закройте-ка ее. Пройдите и закройте с той стороны. Здесь служебная территория. Я сейчас вахтера позову.

— Чего-чего? — по-воробьиному прочирикала Марина. — Чего такое? Вахтера? Да зови, зови, не пугай, я пуганая! Я сейчас сама милицию позову. Завелись жулики на мою голову!

Могучая складчатая шея Ивана Савельевича стала вишневой, как Максимкина пилотка. Он с бульканьем набрал в себя воздух и грянул:

— Бр-рысь!

Максима пригнуло словно шквалом. Из-под крыши диспетчерского дома рванулись и перепуганно загалдели воробьи. Марину отнесло метра на три. Там она повернулась и быстро-быстро засеменила к калитке. Так в одном мультфильме бегал тощий глупый придворный: сам длинный, ножки короткие, но подвижные — они обгоняли туловище, и тело придворного изгибалось, взмахивало ручками, но не падало.

Иван Савсльевич смотрел Марине вслед, пока она не исчезла за углом. Потом потер шею и насупленно глянул на Максима.

— Что-то я тебя не понимаю…

Максим стоял перед ним на скамейке, испуганный и озадаченный.

— Не понимаю, — повторил Иван Савельевич. — Ты же не виноват. А если не виноват, зачем трепыхаешься и дрожишь, будто кролик? У человека гордость должна быть, а ты оправдываешься, как воришка. Если прав, чего бояться?

— Я ее и не боялся. Я боялся, что вы… подумаете…

Иван Савельевич взял Максима за локти, осторожно притянул к себе.

— Максим, Максим, молодая твоя голова… Я семь десятков лет прожил. Что же я, хорошего человека от жулика не отличу? Эх ты, журавленок… Ну что ты, Максим… Ну, не надо. Эх, братец, это уж совсем зря…

Конечно, это было зря. Но что мог Максим сделать? То ли от неожиданной ласки, то ли от всех недавних переживаний прорвались у него слезы, и он начал вздрагивать, прижавшись к Ивану Савельевичу, как к скале.

— Ай-яй-яй… — сказал Иван Савельевич. — Ну довольно, Максим. Ты меня всего промочишь.

Чтобы хоть как-то сбить неловкость. Максим пробормотал сквозь всхлипы:

— Если бы знал, ни за что бы не полез утюг выключать…

Иван Савельевич сел, подхватил Максима, усадил на колени.

— Да ты что, летчик! При чем здесь эта глупая тетка? Ты же дом спасал. Там столько людей живет…

И правда… В самом деле, он же дом спасал! Но… он же об этом не думал. Если честно говорить, он же ни капельки не думал о доме. Он думал только о себе: какой он .бесстрашный, ловкий и красивый! Люди могли без жилья остаться, и всем казалось, что Максим из-за них рискует. И аплодировали… А он думал, какой он герой…

От стыда у Максима разом выключились слезы. И, перекладывая из руки в руку болтик, он стал сердито тереть ладошками лицо. И не сообразил, что левая ладонь — вспотевшая и грязная от болтика.

— Ох, как ты разукрасился, — сокрушенно сказал Иван Савельевич. — Как в книжке: усатый-полосатый. Пойдем-ка…

И он повел Максима за палисадник, на край летного поля. Там из травы торчала загнутая железная трубка с медным краном.

Иван Савельевич набрал воды в ладонь, как в ковшик, и двумя движениями смыл с Максимкиного лица грязные полосы. Максим сердито фыркал.

— Утереться нечем. Платок-то я у Любушки оставил, — пробормотал Иван Савельевич.

Максим еще раз фыркнул, выдернул из-под резинки на штанах подол рубашки и торопливо вытер лицо.

— Ишь как ловко, — одобрил Иван Савельевич. — Ну что? Пойдем к Любушке, Максим-герой?

— Герой! — со злым отчаянием повторил Максим. — Если хотите знать, я трус… И наверно, хвастун.

— Почему? — удивился Иван Савельевич.

Максим от злости на себя готов был объяснить про все: про уколы, про Транзистора и про то, для чего лазил выключать утюг. Но трудно это было, и нужные слова не нашлись. Он хмуро ответил:

— Такой уж уродился.

— Ты хороший уродился, — серьезно произнес Иван Савельевич. Наверно, он думал, что просто Максиму стыдно за недавние слезы, и сказал: — Это ничего, что плакал. От обиды бывает. На меня один раз командир эскадрильи накричал ни за что. Я уж здоровый парень был, двадцать четыре года, а разревелся вдруг как девчонка. До сих пор помню… Он даже испугался, уговаривать начал…