Алексей Ельянов - Утро пятого дня

— Ты хлебцем занюхай, хлебцем, — посоветовал Иванов. Он сунул мне под самый нос кусок горбушки.

— Ну вот, поздравляем. Чтобы жилось, не чесалось, — весело сказал Иванов. — Теперь навались на сосиски. Для первого раза без закуски нельзя.

Иванов быстро умял сразу две сосиски. Сашок нехотя ковырялся в картошке. Володька ел сосредоточенно, посапывая.

— Доедай побыстрее, — сказал я. — Надо бежать, нас ждут.

Володька почему-то вяло промямлил в ответ: «Успеется».

— Ну, в общем, ты как хочешь, — рассердился я. — А мне пора. Мне еще продукты надо купить и всякое такое. И вообще…

Я встал, начал шарить по карманам, хотел расплатиться и уйти. Все теперь страшило меня: дымное помещение, галдеж, смех, выкрики, лица мужчин.

— Слушай, тютя, мне это надоело, — рассердился Иванов. — С тобой — как с человеком, а ты, как прыщ, выскакиваешь не по делу.

— Да вы поймите, — взмолился я. — Вам-то что, хоть весь вечер сиди. А у меня сегодня гости будут. Каким я приду к ним? Не хочу я больше, пойду. Дурак, что согласился раньше.

— Садись ты, — сказал Сашок и дернул меня за гимнастерку. Я плюхнулся на стул.

— Все будет в ажуре, не беспокойся, — сипло уверил меня Иванов, и вдруг пропел негромко: — «Улыбнися, Маша, ласково взгляни».

Я понял, что мне не уйти, пока не отпустят Иванов и Сашок.

Я быстро хмелел. Пришла легкость, уверенность, стало весело. Галдеж в закусочной удалялся и приближался, как накаты волн. Спины, головы, глаза, рты — все расплывалось, покачивалось. Сознание то подергивалось теплым туманом, то вдруг становилось острым и светлым, как в минуты душевного подъема. Хотелось сказать что-нибудь приятное моим друзьям-соседям, затеять какой-нибудь значительный разговор, признаться, пооткровенничать, доказать Сашку, что я не какой-нибудь лопух и зря он потешался надо мной.

— А знаете, мужики, — лихо начал я, наспех проглотив кусок сосиски, — надо быть островом.

— Кем-кем? — не понял Иванов.

— Островом. Чтобы — пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.

— Это что, твоя поэма? — спросил Иванов.

— Это Пушкин, — сказал я значительно.

— Пушкина знаю, как же, как же.

— Вместе трубу грузили, — усмехнулся Сашок.

— Не по делу, Сашок, не по делу. Пушкина я еще в школе учил: «Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…» — с выражением прочел Иванов.

— Эх ты, серость, — усмехнулся Сашок. — Тебе что Пушкин, что Пушкин.

Иванов смутился, прожевал сосиску, откашлялся, потом строго посмотрел на своего помощника.

— А вообще ты прав, — сказал я, чтобы поддержать Иванова, — если не будешь островом, сразу набок — хлоп! И еще нужно дверь за собой не захлопывать. Ну, в общем, не хлопать дверью.

Я чувствовал, что как-то не так сказал, нескладно. Иванов слушает и удивляется. А Володька даже есть перестал. Лишь один Сашок по-прежнему равнодушно поковыривает в картошке алюминиевой вилкой.

— А то ведь захлопнешь дверь, человек обидится, и потом уж никак, потом уже только на себя рассчитывай, на свою звезду, — горячо продолжал я, чтобы поскорее прояснить свою мысль. — Звезда, она, конечно, есть у всякого, но она такая — и туда, и сюда…

— Как повернешь, — буркнул Иванов.

— Вот-вот, как повернешь, — обрадовался я, что меня понимают. — То она плывет в лодочке, как Монтень, то как это…

Я изо всех сил старался вспомнить что-нибудь поумнее из того, что говорил мне Андрей, или Дед, или мастер, но слова и мысли сами собой уплывали от меня в туман. Володька стукнул меня ботинком по ноге. Сашок смотрел на меня с какой-то странной ухмылочкой. А Иванов сказал:

— Пробуксовочка вышла, пробуксовочка. Надо бы смазать. — Он повернулся к буфетчице и гаркнул: — Шурочка, голубушка, плесни-ка нам еще по соточке.

И мигом появились четыре стакана.

— Да ты, выходит, еще и философ, — сказал Иванов, поднимая новый стакан. — Ну, что ж, поехали. За твоего этого Монтеля, — усмехнулся он.

Жутко было пить вторую порцию. Сивушный запах вызывал тошноту. И хоть замутненное сознание тревожно предупреждало меня: «Не пей! Не пей! Ты еще должен пойти к друзьям! Ты уже городишь ерунду!» — я все-таки не удержался и выпил. Володька вдруг фыркнул, закашлялся, встал из-за стола, зажал рот.

— Не пошла, не пошла, — сказал Иванов. — Чеши на волю, продышись.

Володька быстро прошел между столиками, вышел за дверь.

— А ты как? — спросил меня Иванов.

— Я ничего, я на это дело крепкий.

— Это по-нашему, — похвалил меня Иванов. — Плеснули-то всего ничего.