Алексей Ельянов - Утро пятого дня

А тут обыкновенный токарный, каких много: станина, задняя бабка, передняя, шпиндель, суппорт — и все дела. Мы когда-то разобрали его по деталям, по косточкам, подновили его внутренности, перебрали коробку скоростей, а маляр обмахнул его жесткой кисточкой и покрыл краской какого-то непонятного цвета, не то светло-серой, не то грязно-голубой. Вот и все.

И все-таки, когда я ближе подошел к нему, сердце забилось. Мне захотелось дотронуться до него, и не просто так, а по-дружески.

Иванов позвал на помощь почти всех ребят нашей группы. Пришли Колесников, Завьялов, Володька. Толкался на площадке рядом со станком и Ковальчук, и даже Губарик был здесь. Иванов не пожалел его больной печенки.

Две толстых доски лежали на ступенях лестницы. Два ломика, веревка и широкий брезентовый ремень — все было наготове.

— Хватайся, братва, кто за что может, — скомандовал Иванов. — Только берегись, прижмет — не отпустит.

Иванов, довольный своей шуткой, приспосабливал веревку, чтобы мы могли хорошенько побурлачить.

Мы облепили станок без особого рвения. Володька и Колесников стали рядом со мной.

— Знаменитость, — сказал Иван Колесников, похлопывая станок по задней бабке.

— Это почему? — спросил Губарик. Бледное, остроносое его лицо было вымазано чем-то густым и коричневым, не то тавотом, не то техническим вазелином.

— Отстаешь от жизни, Губарь. — Завывая на все лады, Колесо прочел: «Мы вправе себя называть докторами, мы вправе себя называть мастерами!»

— А чего не написал: «Мы вправе себя называть тракторами?» — бросил Ковальчук.

— Ты бы написал: «Мы вправе себя называть дураками», — разозлился я. Ковальчук пнул меня.

— Эй-эй, силы много! — крикнул Иванов. — Сейчас убудет. А ну, берись. Р-р-раз, два — взяли!

Володька навалился плечом на станок, засопел. Приналег и Ковальчук, и Завьялов. Но даже тут он спешил сообщить на ухо Губарику какую-то новость. Завьялов без новостей — это не Завьялов.

Илья Головин не знал, за что ему ухватиться, подходил к одному, другому и не нашел ничего лучшего, как дотянуться левой рукой до ручки суппорта. Он стал тужиться, но это выглядело неуклюже и забавно: тянуть станок вверх по лестнице одной только левой, да и то на расстоянии почти всей вытянутой руки мог только Илья — неумелый во всем, что касалось движений и силы.

— Толкай сзади! — закричал Иванов.

Илья отскочил, подошел ко мне и стал подталкивать меня в спину.

Станок еще не сдвинулся с места.

— Стоп! — закричал Иванов.

— А ну-ка ты, чернявый, давай сюда, — позвал он Илью. — И ты тоже, — показал он на меня. — И ты, который с перемазанной мордой.

Губарик оглядывался, кто же тут с перемазанной мордой. Ковальчук мазанул его по щеке.

— Вспотел, бедняга, — хмыкнул Ковальчук, и его толстый нос раздулся от улыбки.

— Я не могу, — сказал Губарик, обтирая лицо рукавом. — У меня печень болит, мне нельзя.

— Это у него печенка выступила от натуги, — не удержался Колесников. Все засмеялись.

— Печень-печень, — пробурчал Иванов. — Ты же не печенкой будешь тянуть, горбом. — Он поставил в упряжку Володьку, велел своему равнодушному напарнику оставаться впереди, а сам спустился вниз, ухватился за станину и опять скомандовал: — Раз, два — взяли!

Станок качнулся, пополз вверх, заскрипели доски. Тащить его было тяжело, силы у меня убывали, и постепенно все более враждебное отношение к станку росло во мне. Тяжелый, неподвижный, уродливый — и еще упирается. И зачем только я написал о нем стихи? Вымотаешься тут с ним так, что будет не до работы. А мне еще сегодня нужно помочь Андрею тащить стол на седьмой этаж. Тоже, наверно, не легче.

— Тут один по радио распинался насчет станка, — сказал Иванов, стирая рукавом пот со лба, когда мы решили передохнуть уже возле дверей цеха. — Оно, конечно, складно, только вот не пойму, о каком это он станке, об этом, что ли? Так тут и писать нечего, поднять да бросить. Вот уж разрисовал — и все в рифму.

— Это он у нас стихоплет, — сказал Ковальчук, указывая на меня. — Про станок написал, как про мать родную.

— Да ну? — удивился Иванов. — Вот это ладушки. С самим, значит, поэтом станок волокли. Ну-ка, поэт, дай петуха на память.

Иванов протянул свою ладонь, широкую, точно лопата, и жесткую, неудобную для пожатия, необхватную — никакой в ней не было гибкости и мягкости, как будто она была покрыта не кожей, а чешуей.