Алексей Ельянов - Утро пятого дня

Долго мы были вместе. Ходили из дома в дом, к друзьям и знакомым Андрея. Родственница его, которую он называл процентщицей, оказалась почти совсем глухой, ей громко нужно было кричать у самого уха, по какому делу мы пришли, и сколько Андрею нужно денег, и для чего. Старуха оказалась дотошной и уродливой — нос у нее был крючком, зубы редкие, желтые, сама сгорбленная, — одни только глаза еще были живы и полны силы, но силы злой и скаредной. Старуха ничего не дала Андрею, сказала, что стол — это баловство, пусть он забирает ее стол, который на кухне, пока его жучки не съели.

— Ну и страшилищем ты стал, — прошамкала она на прощанье, с отвращением разглядывая жидкую бородку Андрея.

Мы ушли ни с чем. Андрей долго злился на старуху, не хотел больше ни к кому идти за деньгами, но потом успокоился, вспомнил еще какую-то свою родственницу, к которой он не приходил почти с детских лет. Мы долго блуждали по городу, шагали через площади, вдоль каналов, через мосты и мостики, «через Неву, через Нил и Сену…». Андрей вспоминал то один адрес, то другой, пока мы не устали и не отказались от поисков. Был уже вечер.

— До чего противно, — сказал Андрей. — Ходишь-ходишь за этими несчастными рублями. Унизительно.

И вправду, было что-то унизительное в нашем безденежье. Эх, если бы заработать много-много денег. Если бы мне только удалось остаться на нашем заводе в седьмом цехе, я бы тогда все купил для Андрея. Слесари-сборщики зарабатывают неплохо.

— А ведь хорошая у нас с тобой специальность, — сказал я. — Слесари всюду нужны.

— Нужно быть каменщиком, — неожиданно сказал Андрей. — Или, точнее, каменотесом, чтобы научиться отсекать все лишнее. В глыбе камня как будто сама окаменелая вечность, а ты — тюк молоточком — и крошатся, отлетают во все стороны миллионы и миллиарды лет. Завидую скульпторам. — И добавил со вздохом: — В том-то вся и штука, что еще не знаю, кто я. Может быть, и вправду не писатель, а слесарь. Ты от своего дела не отказывайся, — посоветовал Андрей. — Писатель — это судьба, а не профессия. Сочиняй про станок, про звонок, про венок, про что хочешь. Но на лавры не зарься. Вот если схватит судьба за душу, как за горло… но это далеко. Пока твое дело — вкалывать драчовым напильником и не прыгать. Еще неизвестно, до чего допрыгаюсь я.

От этих слов друга мне стало так тревожно, что сразу вспомнилось, как я обиделся на мастера и хлопнул дверью. Теперь, наверно, не видать мне удачной работы, придется идти на какой-нибудь незнакомый завод или фабрику, где все заново: обстановка, дело, отношения с людьми. Захотелось сразу же, сейчас же побежать к Володьке и расспросить, как и что говорил обо мне мастер. Теперь от него зависело — хорошо мне будет или плохо.

Но еще долго мы не могли расстаться с Андреем. Я рассказал ему о драке с Ковальчуком, о журналисте из радио, о Любе Звягинцевой, спросил у друга, кто такая княжна Тараканова.

— Самозванка, — сказал Андрей. — Заявила, что она наследница русского престола. Ее посадили в Петропавловскую крепость. Там она и умерла, кажется, во время наводнения.

Я вспомнил рисунки Любы. В темной камере вода и крысы. Отчаянье и ужас на лице красивой женщины. И никак я не мог понять, почему Люба рисовала в каждом письме эту самозванку.

— Театральная судьба, — сказал Андрей. — Девчонкам нравится позерство.

Нет, что-то тут другое, подумал я. Люба не из таких. Как только познакомлюсь с ней поближе, обязательно узнаю, в чем тут дело. Теперь мне не страшно заговорить о рисунках. Скорее бы прошли вечер и ночь и настало бы утро, пришел бы поезд из Кохтла-Ярве.

Когда мы попрощались с Андреем, был уже поздний вечер. Я не знал, куда мне идти ночевать. К Володьке или к родственникам. Я представил, как поднимусь на шестой этаж, дерну за железяку, которая торчит из стены. Послышится болтливый звук медного колокольчика. Потом тишина. Она будет длиться очень долго, она изведет меня, мне начнет казаться, что я разбудил половину дома и, уж во всяком случае, всех, кто живет в квартире тридцать три. Но вот я услышу, как шаркают ноги. Это идет в своем мягком байковом халате сестра моей матери, сгорбленная маленькая старушка с высохшим желтым лицом. Она подходит к двери, тихонько спрашивает: «Кто там?» — и, услышав мой голос, медленно отодвигает засов. «Уж очень ты поздновато, — скажет она, — мы давно спим, завтра всем на работу». Я пойму, что пришел не вовремя, и крадучись стану расстилать свою постель. Я откажусь от супа и от чая, потому что очень поздно, и лягу спать, и услышу, как сопит малышка в своей люльке, как поскрипывают пружины под сонными тяжелыми телами отца и матери малышки, как во сне стонет и что-то бормочет их старшая дочь. А потом я услышу тяжелый надсадный храп моей тетки — она на удивление быстро просыпается и быстро засыпает; гулкими ударами сердца застучит ночной репродуктор, я повернусь на правый бок лицом к стене и начну засыпать, сбросив с себя одеяло, чтобы не было душно. А утром как? Кто меня разбудит к пяти часам?