Александр Батров - Утренний Конь

— Вы можете жить с девчонкой на кухне, — милостиво разрешил Гуг.

Матвей Корнеевич согласился.

— Что ты делаешь, старик? — спросил Гуг.

— Грузчик в гавани… Вот сейчас иду на работу, а если вам что-нибудь нужно, скажите девочке — она хорошая хозяйка.

— Иди. С нами хорошо ладить, — повторил Отто.

Матвей Корнеевич отвел Энкарнансион на кухню и глухим отрывистым голосом сказал:

— Энка, веди себя так, словно ничего не случилось.

Энкарнансион кивнула головой:

— Да, миа капитан папа.

— Помни, Энка! — Матвею Корнеевичу не нравились глаза Энкарнансион, в которых нет-нет да и вспыхивали огоньки, но сейчас же гасли, как далекие морские сполохи. — Энка… — еще раз сказал он девочке.

— Да, хорошо.

— Будь умницей.

— Да.

Перед тем как уйти, Матвей Корнеевич привлек девочку к себе и тихо произнес:

— Вот что, слушай. Если сегодня ночью в порту станет светло, ты, Энка, можешь сказать, даже два раза: «Миа капитан папа — молодец».

— Ты?..

— Да. Молчи.

Он обнял Энкарнансион и вышел.

До самого вечера офицеры отдыхали. Отто дремал на тахте, а Гуг лежал на кровати Энкарнансион и деловито плевал на пол, стараясь составить из плевков женское имя — Марта.

На улице шумел дождь. Гугу никогда не нравились дожди.

— Отто! — закричал on, ворочаясь с боку на бок. — Меня сейчас вытошнит от этого водяного марша!

— Это потому, что ты родился с плесенью в костях, — сонно забормотал Отто.

— Не шути, я на самом деле отсырел!

— Тогда — коньяк, — предложил Отто.

— Ты всегда говоришь дело! — Гуг поднялся и, поглядев в окно, объявил: — Там, в гавани, что-то горит. Кажется, бензин.

— Черт с ним, он румынский, — ответил Отто.

— Я спрашиваю, какого черта фюрер отдал Одессу румынам? — заворчал Гуг.

— Ты прав. Но политика — не наше дело. Нас интересуют музеи… Что ты скажешь о коньяке?

— Две бутылки, французский, — повеселев, отозвался Гуг. — Вставай, закрой ставни и зажги свет… Там, в гавани, здорово горит…

Энкарнансион глядела на гавань из окна кухни. Река высокого пламени бушевала на причале горючих грузов.

— Гори, гори, гори! — запела она. — Молодец, миа капитан папа!

— Эй, там, на кухне! — послышался голос.

Энкарнансион вошла в комнату. Немцы приканчивали первую бутылку.

— Мы хотим есть. Что ты можешь сделать? — спросил Отто.

— Все. Но в доме, кроме картошки, ничего нет.

— У нас есть консервы. Разогрей.

Энкарнансион кивнула и отправилась на кухню.

— Как тебе нравится девчонка? — спросил Гуг.

— Селедка! — поморщился Отто.

— Селедка, — подтвердил Гуг. — Начнем вторую.

После второй бутылки Гуга развезло. Он был порядком пьян и болтал разный вздор.

— Ты пьяный дурак, — заключил Отто, который пил не пьянея.

— Марта! — закричал Гуг.

— Она не Марта.

— Кто бы она ни была… — поднявшись, забормотал Гуг. — Я пойду посмотрю, что она там делает…

Но, подойдя к двери, он споткнулся и грохнулся на пол. Отто рассмеялся.

Когда Энкарнансион с тарелкой в руках вошла в комнату, она испуганно попятилась назад: Гуг, растянувшись во весь рост, лежал возле дверей и громко храпел.

— Шагай через него! — приказал Отто. — Не бойся, он всегда так… Смотри не урони консервы. В какую школу ты ходила?

— Хореографическое училище.

— Это очень, очень хорошо, — одобрил Отто. — Так ты балерина?

— Да.

— Ты, вероятно, можешь и петь?

— Могу.

— Очень приятно! Ты меня будешь развлекать, я люблю пение.

Энкарнансион не ответила. Ее глаза блуждали по сторонам. Она не хотела глядеть на фашиста.

— Я пойду, — сказала она.

— Нет, постой.

Отто раздраженно отодвинул тарелку.

— Пой, я слушаю, — приказал он, — а потом ты спляшешь! Споешь и спляшешь…

— Ни то, ни другое, — тихо проговорила девочка.

Фашист удивленно посмотрел на нее.

— Ты сделаешь все, что я только захочу, — сказал он, растягивая слова. — Пой: я всегда любил пение.

— Нет! — Энкарнансион с открытой ненавистью глядела на немца, лоб которого сделался розовым и потным.

— Не шути! — крикнул он и, сняв ремень, больно хлестнул девочку. — Ну, живо! Петь!

Энкарнансион не тронулась с места. Она стояла как каменная. Град хлестких ударов сыпался на нее. Но ни один мускул не дрогнул на ее худом смуглом лице.

— Пой, пой, пой! — не переставая, вопил Отто.

— Я не пою свиньям, — наконец вымолвила она.

— Что ты сказала?

— Я не пою свиньям!

Фашист сел. Теперь все его лицо было мокрым от пота. Левое плечо вздрагивало.