Галина Черноголовина: Курлышка

А мама уже в диспетчерской, с кем-то по рации говорит… Идет! Даша бегом в детскую, укрылась с головой одеялом, затаилась.

— Дашенька, доча, что ж ты разнежилась так? В школу опоздаешь.

Не выдержала Даша да как прыснет!

— Ты чего? — удивилась мама.

— Да так… — и снова рассмеялась, даже ногами задрыгала.

— Никак, тебе смешинка спозаранку в рот попала, — отмахнулась мама и пошла на кухню.

А там уже картошка на газовой плите варится, на столе кринка с молоком процеженным, пол подметён… И Даша-то, оказывается, одетая уже для школы, с косичками заплетёнными.

— Обманщица, — обняла её мама. — Да когда же ты всё успела? И молока столько надоила… Ну, Даша…

— Ба-ба! Ба-а-а… — пришлёпал босиком на кухню проснувшийся Николка. Ни мамы, ни сестры ему не надо, бабушку подавай.

— Недоглядыш ты наш… — поспешно подхватила его мама на руки. — Босиком, по холодному полу… И как нам жить опять без бабы Усти?

— Ничего, привыкнем, — солидно возразила Даша.

Только сели завтракать — вернулся папа.

— Вот хорошо! — обрадовалась ему Даша. — Значит, ты меня в школу отвезёшь?

— Отвезу. — Папа как-то странно поглядел на Дашу и улыбнулся. — Ты пока ешь, я коляску освобожу.

— Ну что там за авария? — спросила мама.

— Журавль на провода налетел.

— Журавль? — Даша поперхнулась горячей картошкой. — Бедняга… Он разбился?

— И ещё, — продолжал папа, не ответив Даше, — мальчишки опять изоляторы из рогаток побили, вот и захлестнуло провода.

— Папа… ну чего ты? Где журавль? Он убился?

На дворе лаем заходился Лапик.

— Что он так на мотоцикл бросается? — выглянула в окно Даша. — В коляске кто-то есть?

— Выдал Лапик! — засмеялся папа. — Не хотел тебе до школы говорить, а то замешкаешься… Даша, куда ты? Постой!

Но Даша уже мчалась к мотоциклу, лишь косички отлетали. Там, в коляске, под пристёгнутым брезентовым фартуком, что-то трепыхалось. Даша отстегнула одну застёжку, другую, приподняла краешек фартука.

— Даша! — крикнул папа, сбегая с крыльца. — Не поднимай брезент!

Но было уже поздно. Бац! Мелькнул длинный, крепкий, как долото, клюв, и Даша ойкнула от боли. Пёс ещё яростней бросился на коляску. Подбежал папа, снова застегнул фартук.

— Очень больно? — спросил он Дашу. — Он и мне все руки поклевал, пока я не догадался ему на голову фуражку накинуть. Темно ему стало, он и притих… Лапик, пошёл прочь, пошёл, я тебе говорю!

— Папа, а какой он? Очень большой? Я и не разглядела.

— Нынешнего выводка, но уже с гуся, пожалуй. Крыло вывихнул, а так ничего. Поправится.

— А где ты его нашёл?

— В кювете, возле дороги… Да у тебя из руки кровь каплет! Ну, будет нам от мамы.

Мама и в самом деле рассердилась.

— Угораздило тебя, — укорила она отца. — Мало нам хлопот!

— А что его, журавлёнка, бросать было? — вступилась Даша. — Как ты можешь так говорить!

— Ладно уж, — смутилась мама. — Мне тебя жалко, раздует руку-то.

— А мне ничуточки не больно…

Даша говорила неправду — журавль клюнул прямо в косточку, и теперь трудно было шевелить указательным пальцем.

— Ты бинтуй так, чтобы я писать могла, — морщась, говорила она маме.

Когда, уже с портфелем, Даша выскочила во двор, папа успел водворить журавлёнка в гараж и плотно закрыть двери.

Даша заглянула в маленькое оконце. Журавлёнок стоял в углу с опущенным крылом и насторожённо вертел головой.

Всё выше поднимается солнце, все теплее и суше ветер, всё гуще спелый хлебный дух, идущий с полей. Солнце — над степью, школа — посреди села. Считай, к каждому дому протянулись от неё дороги-тропинки, и самая длинная из них — Дашина.

— Тебе, Даша, хорошо, — сказала Галя Сивцова, звонко ударяя о землю резиновым мячом. — Тебя отец в школу на мотоцикле часто возит.

Галя била по мячу ладошкой, и Сауле Айдарова, круглолицая черноглазая девочка, считала:

— Сто тридцать восемь, сто тридцать девять…

Шумит школьный двор, пестрит красными галстуками, белоснежными воротничками и фартуками. В первые дни сентября все ходят в школу как на праздник, пораньше спешат прийти, поиграть во дворе до начала уроков — погода-то сухая стоит и тёплая, пахарю на радость: урожай убирать хорошо.

— Триста двадцать один, триста двадцать два… И когда ты, Галя, промажешь? — наконец возмутилась Сауле.

— А никогда! Буду бить до самого звонка!