Дмитрий Нагишкин - Город Золотого Петушка

Но нет, это не был Андрюшка. Хотя Игорь не мог различить фигур, но по тяжести шагов догадался, что идут какие-то мужчины. А они остановились слева, возле траншеи, тихо разговаривая. Странное впечатление производили их голоса, точно разговаривали эти стены, этот туман: слова как-то шелестели в этом сыром воздухе. Что говорили люди, Игорь не понимал, но стал невольно прислушиваться к тому, как звучали их голоса. Один настойчивый, резковатый убеждал в чем-то второго, а второй все время возражал. Он, этот второй, был недоволен и разговором и собеседником, плохо скрытое раздражение звучало в нем, и он то и дело издавал одно и то же восклицание: «Ну! Ну!» — все более горячась. Разговор шел крупный. По пустякам люди не стали бы так говорить между собой. Они спорили, и спорили уже давно. Скоро и в голосе первого послышались ноты досады, раздражения. Он стал говорить словно бы словами первого, подчеркивая как-то окончания фраз, с выражением язвительности, насмешки, злобы.

Вдруг один из говоривших чиркнул спичкой, закуривая папиросу, заслоняя по привычке огонь ладонью, сложенной горстью. Свет спички выхватил из мрака губы, плотно сжимавшие папиросу, втянутые щеки, глубоко запавшие, тонкую линию темных усиков и раздутые ноздри. Спичка погасла, и стало еще темнее. Красный огонек папиросы освещал теперь только кончик носа и усы. Резко бросив спичку, курильщик вдруг сказал по-русски:

— Ну, я вижу — ты такой латыш, что с тобой по-русски надо говорить. Ладно, я могу, хотя черт бы их побрал. Пойми ты, что на этом свете многое изменилось, и не в их пользу. Понимаешь?

Он сказал это с такой злостью, что Игорь даже застыл.

— У них теперь нет Сталина. Понимаешь? А это не так просто. Теперь у них все полезет по швам. Понимаешь? Только он держал все в своем кулаке — никто не мог пикнуть. А теперь…

— Ну что теперь? — спросил его собеседник.

— Теперь другое дело. Теперь мы можем ставить вопрос так: у нас есть своя дорога. Понятно? Небось нам раньше не худо жилось.

— Тебе! — сказал тот, что стоял спиной.

— Ну и ты не ходил в рваных штанах. А уж в очередях за маслом и сахаром не стоял. Не стоял ведь? В любом магазине тебе продавали все, что ты хочешь, и даже спасибо тебе говорили за то, что ты платил свои деньги. Так?

— А, черт! В этом ли дело! Как ты не понимаешь…

— Ты мне еще про социализм расскажи!.. Знаешь, до того как пришли их танки, ты социализм, верно, по-другому представлял — сейчас, мол, с неба горячие пирожки в руки посыплются, только успевай хватать! До них мы ни с кем не воевали, а едва с ними связались — так и получили от Гитлера четыре года оккупации.

— Ты и в оккупации не плакал! — сердито сказал первый.

— Не кричи! Я с тобой, как с человеком, говорю! — оборвал его второй. — Мы с тобой одной земли люди, у нас одна родина, нас никогда и ничто не разделяло…

— По-твоему, не разделяло…

— Может быть, ты мне лекцию о классовой борьбе прочтешь? — глумясь, сказал второй. — Может быть, ты уже и коммунист? — Он грубо выругался и со злостью кинул недокуренную папиросу. Она прочертила в темном воздухе огненную линию и упала на полдороге между говорившими и Игорем. Ее красный глазок немного еще светился во тьме и затем погас.

Игорь сидел в своем убежище ни жив ни мертв. Что это такое? Приснилось ему, что ли, все это — и эти люди, и этот вечер, и этот разговор?! Теперь у него похолодело уже где-то в самой груди, и сердце сжалось в маленький-маленький комочек, который стучал невыносимо громко, так, что мешал слушать этот неожиданный и страшный разговор. Кто эти люди? Кто был этот, с папироской? На что он подбивал второго? Что он задумал? И кто этот второй, который так неумело защищается?

— Нет, я не коммунист, — после некоторого молчания ответил спрошенный, и в голосе его послышалась досада, пожалуй, на себя. — А могу, мог бы и вступить в партию. Особенно после такого «дружеского» разговора! — Он так сказал эти слова «дружеского разговора», что у Игоря поползли мурашки по спине. Так мог сказать только человек, у которого все кипит в душе. Помолчав, первый сказал: — Я вижу… наука тебе впрок не пошла!

Они долго молчали. Потом усатый другим голосом сказал:

— Сердце за Латвию болит, понимаешь… Ты читаешь газеты — не одна ведь дорога к социализму. Об этом все говорят.

— Ничего ты не понимаешь в этом! — сказал первый.

— Вот-вот! — поспешно согласился второй. — И поговорить не с кем. Каждый боится слово сказать. Каждый боится другого…