Анатолий Валевский - Мой друг Жабыч

Матиас не выдержал моей молчаливости.

– Хочешь увидеть мой шрам? – чуть ли не шепотом спросил. – Мне удаляли аппендицит. – Друг чуть приспустил шорты, мы были в раздевалке в детском саду, и я увидел продолговатый красноватый рубец.

Он произвел на меня сильное впечатление.

– Больно было?

– Не помню, – с улыбкой ответил Матиас. – Я же был под наркозом, но потом болело и очень чесалось, – он поморщился, и я понял: правда, было больно. – Я никому не показывал свой шрам. О нем знает только мама, – доверился Матиас.

Жабыч учит, что чужим верить сразу нельзя. Так было, когда Арнис со слезами сказал, что потерял варежки и ему дома за это влетит. Я ему отдал свои новенькие. Потом узнал, что он солгал. Он специально меня обманул. Ему приглянулись мои варежки, старые он выбросил в мусорный ящик. Дома я сразу сказал, что рукавицы отдал Арнису, потому что он потерял свои. Бабушка только всплеснула руками. «Да ты так рубашку последнюю отдашь». Никто дома меня не ругал. Мама только сказала, что «нельзя быть таким добрым, люди этим будут пользоваться».

Я снял с себя футболку и показал Матиасу два шрама на груди.

– Это же не аппендицит, – с чувством знатока произнес он. – Он там, внизу.

От рассуждений Матиаса на моем лице появилась улыбка.

– Это сердце!

Матиас осторожно потрогал мои рубцы, лицо его сделалось серьезным, словно он решал сложную задачку со спичками.

– Ты мог умереть? – в голосе друга зазвучал испуг.

Я неопределенно дернул плечами.

– Не знаю, я был маленьким! – мне хотелось успокоить Матиаса.

Он снова потрогал рубцы, даже погладил их, отчего мне стало щекотно. Так делала только бабушка, когда мыла мне голову в ванне. Она всегда целовала меня в грудь и сразу крестилась, приговаривая: «Господи, спасибо!»

Лицо Матиаса преобразилось, в глазах появился живой огонек. Он наклонился ко мне и таинственным шепотом, чтобы никто не услышал, хотя кто нас мог услышать в пустой раздевалке, сказал:

– Зяба, это и будут наши первые секреты. Ты же никому не показывал свои шрамы, кроме меня?

– Никому, – очень убедительно ответил я, потому что так оно и было.

– И я никому!

– Где мы их будем хранить?

Матиас озадаченно посмотрел на меня. Правда, секреты надо где – то хранить. И здесь проснулся Жабыч. Было бы странно, если бы он промолчал. Такое дело и без Жабыча.

«Лучший хранитель секретов – это я! Я могила, никому ничего не расскажу, да меня никто и не услышит, если сам не разболтаешь. Когда будешь болтать секреты свои, я буду тебя всячески сдерживать. Секреты разбалтывать нельзя, иначе это больше не секреты и хранить тогда их незачем».

Идея Жабыча понравилась, но у Матиаса нет Жабыча, где тогда хранить его секреты? Их обязательно надо хранить в недоступном ни для кого месте, и теперь, когда мы с Матиасом обменялись своими секретами, они должны храниться в одном месте.

Жабыч, как всегда, со мной не согласился, он вообще редко со мной соглашается.

«Секреты у каждого хранятся отдельно. Вы завтра с Матиасом разругаетесь, а у него будут твои секреты», – вталкивал Жабыч.

«Почему я должен с Матиасом разругаться? – возмутился я. – Мы не можем с ним разругаться».

Теперь очередь удивляться пришла Жабычу.

«Это еще почему?»

«Мы с ним ДРУГИ!»

«ДРУГИ?»

Мое признание Жабыча сразило.

«Что еще за ДРУГИ?»

Растерянность Жабыча позабавила меня.

«ДРУГИ, – уверенным голосом чеканил я, – это, как море без воды, ночное небо без звезд и луны, сердце без человека. ДРУГИ, когда я не могу без Матиаса, а он без меня».

«Когда вы стали ДРУГАМИ?»

В голосе Жабыча еще тлела надежда, что все, что я говорю, неправда.

«Мы с первого дня ими были».

«Такого быть не может».

Я даже испугался, потому что это был вопль беспредельного отчаяния, будто Жабычу сказали, что у меня появился еще один Жабыч.

Мы с Матиасом стали ДРУГАМИ после одного случая. Неловко говорить, но я пѝсался в постель. Нет, не специально. Просыпался – и я мокрый. Повторялось это по два – три раза в неделю. Я всегда из – за этого нервничал, плакал. Бабушка успокаивала, говорила, что чуть подрасту и это пройдет, но не проходило. Мама водила меня к врачам. Они также успокаивали, выписывали таблетки, но я продолжал пѝсаться. Я стал бояться засыпать, особенно во время тихого часа в детском саду. Писаться дома – это дома, где все родные и понимали: я не виноват. В садике – нянечки ворчали, когда меняли постель, и другие дети видели и знали – я писаюсь. Когда просыпался после тихого часа и понимал, что авария случилась, мечтал провалиться сквозь землю. Какое ужасное ощущение, когда на тебя все смотрят. Однажды воспитательница от отчаяния, наверное, воскликнула: