— А чтоб ваша мама чепухи не говорила! — победоносно отозвался папа, тряся отбитыми пальцами и тяжело дыша.
— А для чего нам этот гвоздь? — спросил я.
— Не знаю, Матвейка, не знаю… Но — пусть будет!
На грохот вошла мама и удивилась.
— Что это такое? — спросила она.
— Стена, — ответила Верка.
— Вижу, что стена, — сказала мама. — А в стене что?
— Гвоздь, — сказал я.
— Зачем? — спросила мама.
— Не знаю, — сказала Верка.
— А где папа? — спросила мама.
— Я здесь, — тихо сказал папа.
— Ты зачем вбил гвоздь? — тихо спросила мама.
— Просто так, — тихо ответил папа.
Помолчали.
— Выдёргивай, — тихо сказала мама.
— Сейчас, — сказал папа и опять убежал в кладовку. Там он опять долго-долго что-то искал и наконец вышел с гвоздодёром.
Папа стал выдёргивать гвоздь, а гвоздь не выдёргивался.
— Уф-ф… — вздохнул папа через пятнадцать минут, — видать, крепко вбил.
— Видать, крепко, — тихо подтвердила мама. — Настоящий мужчина.
— Да! — гордо сказал папа.
— Пойдём ужинать, Самоделкин, — сказала мама папе. — И вы тоже. Вера, Матвейка, руки мыть и за стол!
Мы поужинали. А перед сном я нарисовал папин портрет и повесил его на этот гвоздь. Но портрет тут же упал, а сверху упал гвоздь.
А сегодня утром папа вкрутил лампочку в коридоре взамен испортившейся и очень хорошо вкрутил. Лампочка ярко-ярко светит. Потому что папа у нас настоящий мужчина. Правда, у половины соседей после этого электричество перегорело, но у них же тоже настоящие мужчины должны жить, пускай сами чинят. Самоделкины.
Я профиль Ласточкиной Лены
нарисовал, в неё влюблён.
Повесил в рамочке на стену.
Отец заметил: «Чудный слон!»
Серьёзно мама возразила:
«Не слон, а кто-то из кино…
Такой зубастенький… Годзилла!»
А я в тоске смотрел в окно.
Дед с бабкой дружно заявили:
«К чему нелепый, долгий спор?
Смешно талдычить о Годзилле,
ведь это ж — вылитый бобёр!»
Брат упрекнул: «Бобры — другие,
а тут, похоже, Фантомас!»
…Не выставляю с той поры я
любви заветной напоказ.
Громко хлопнула дверь. Шмякнулся на бок брошенный портфель. Стукнули об пол слетевшие с ног туфли.
— Па! Ма! — прозвенело в прихожей. — Я пришла!
— Слышим, Ксюша, слышим! — отозвалась с кухни мама.
— Ещё как слышим! — подтвердил папа, выйдя из комнаты навстречу дочери. — Как ты из школы вышла — сразу и услышали.
— Как это? — недоверчиво спросила Ксения.
— А так, — стал объяснять папа, — собаки дружно залаяли — не иначе, за тобой погнались.
— Ничего не за мной, — возмутилась дочка, — что я, одна, что ли, там была?
Там ещё Серёжка Волков, знаешь, как носился!
— Ну если Волков, тогда другое дело: за Волковым собакам только и бегать. Ну а как твои школьные дела идут, расскажешь?
— Никак не идут, — уклонилась Ксения от ответа, крутанулась на одной ножке, проскочила мимо отца на кухню, чмокнула маму в щёку и запрыгала к себе в комнату.
Минут через пять папа постучал в дверь:
— Ксюша, а что у тебя нового?
Дверь чуть-чуть приоткрылась, и дочка, просунув в щель голову, сообщила:
— А у меня, папа, всё по-старому…
— Ну а с музыкой?
— С музыкой? Нормально. Только…
— Что только?
— Зинаида Григорьевна просила больше играть.
— Тогда садись и играй хотя бы до обеда.
Ксения подошла к пианино. Открыла крышку:
— Играть для аппетита, что ли?
— Допустим.
Усевшись на стул перед пианино, девочка тяжело вздохнула и… повернулась к отцу:
— Пап, знаешь… У меня по рисованию тоже трудности есть. Может, я лучше порисую?
— Потом порисуешь, — строго сказал папа и, устроившись рядом на диване, попросил: — Давай играй, а я послушаю.
Ксения опять вздохнула. Достала ноты и зашелестела страницами:
— Тогда я буду играть тебе концерт. Хорошо?
— Концерт так концерт, — согласился папа.
Дочка закрепила ноты на пюпитре, выпрямила спину, подняла руки над клавишами и, повернувшись к отцу, неожиданно спросила:
— Сергей Михайлович, а почему вы в таком виде сидите? Вы же в консерваторию пришли!
Читать дальше