Виталий Гатилов - Глаза лесной чащи

Но одна ли она ловка и сильна? Сидел, ждал. Вот берет препятствие другая. За ней - еще и еще… Некоторые, наверное, малоопытные, возвращались с полпути.

Что вело рыб на такой немыслимый приступ? Поиск сытого покоя? Избыток сил и резвости? Или, может быть, зов новых высот? Этого нельзя было понять.

Бывал я потом и за водопадом. Форели там оказалось много. Она спокойно плавала на тиховодьях. И ничего не было сверхособенного. Хорошо освещенные, богатые кормом и скрытые от рыболовов места были просто вроде рыбьего санатория. Нагулявшись здесь до конца лета, форели спускались к большим речкам на нерест. Потом, с молодью,- опять сюда.

И все-таки форели - отменные верхолазы. Можно сказать - рыбы-молнии!

В неодетом ранневесеннем лесу рассвело настолько, что было видно, как медведь выбирал из листвы прошлогодние каштаны. Ел и урчал свою песенку Исхудавший за зиму и лохматый, он казался не диким, а ручным, но неухоженным.

Когда свет оконтурил горы и подрумянил выгрева, медведь насытился. Напился из ручья припадкой. Пошел косогором недалеко от моего тайника. Ни качнувшейся веточки, ни треска не оставлял за собой. Подушечки ступней мягко ступали на сушняк, и если треснет, то глухо.

Но вот что-то заинтересовало его у дуплистого дуба. Потоптался, посопел. И вдруг сунул лапу в отверстие и ловко, как рукой, выгреб из дупла серый комочек. Осмотрел находку и зашлепал по ней лапой. Прихлопнул он и другой такой же комок. Положил их друг к другу и, работая передними лапами, забросал лесной ветошью.

С кем он расправился? Только собрался пойти посмотреть, как из черничника выпрыгнула дикая кошка. Котята?! Какая жестокость!

Кошка сунула голову в дупло. Потом разгребла холмик. Позвала голосом, потрогала лапой. Ни отклика, ни движений. Шерсть на ней вздыбилась. Хрипло простонав, она бросилась прыжками по медвежьему следу.

Решила отомстить? А что она, маленькая, сделает лесному силачу? Прихлопнет и ее, как котят, - на том и кончится.

Спешу за пригорок, куда ушли звери. Там их не оказалось. Дальше иду, к перешейку, поросшему бучинником.

И вдруг с сопением и стоном мчится навстречу медведь. Я едва успел отскочить за дерево. На его спине - кошка. Вцепилась когтями в шкуру и рвала ее зубами. Шерсть зверя набухала кровью…

Там, где они скрылись, я высмотрел мертвое дерево, похожее на согбенного человека с дубинкой в руке. Фигура точно замахнулась на кого-то, но природа остановила удар. Подумалось: преступление и возмездие всегда рядом: сделал зло - к расплате!

Из серой чащи шагнула к поляне грушина и остановилась у опушки, точно вдруг застеснялась своей обломленной верхушки и неприличного дупла.

По-зимнему лысое и полусонное, дерево было обвешано плодами. Капало ими, как слезами, в прикоржавленный снег. Груши сбивал дятел в белом нагрудничке. Обопрется хвостом о сучок, клюнет раз-другой - и пролетит золотисто-зеленая капля. Казалось, птичка помогала дереву оплакивать свою старость…

Было, рассказывали, так. В трудное время ушел человек по кабаньему следу в эту лесную глубинку. За счастьем-долей будто бы. Врубился в ольховую заросль, врос в нее жильем, огородом, садиком. Окоренился и начал жить сытно. А потом понял: счастье - не в пище единой. Протоптал обратную тропу к людям. Пусть небогат стол, но вместе с друзьями.

После того прошла груда лет. От труда человека остались только полуодичалая поляна, частицы каменной кладки и эта старая грушина, названная людьми по фамилии бывшего хозяина - Лютовой..

Я доставал из снежных кармашек плоды. Сочные, вкусные, хотя и жестковатые. Разумен был садовник. Надо же вырастить такую зимостойку! Одно тревожило: умрет дерево, а с ним - память о человеке. Дичков много вокруг, но они не заменят чудо-дерево, зачатое от прикосновения умелой руки. Весной надо непременно привить молодняк этим сортом.

Однако меня опередили. Вон лесовка уже окультурена. А вон - еще… И какие крепыши! Через год-два будут с урожаем,

Доброе дело человека продолжают другие. И это - закон жизни. Не умолкать в зимы грушевой капели у Лютовой поляны. Не умолкать!

Густолесье скрывало дали. Только по яркости неба над головой определил: солнце отрывалось от гор. В распадке же, где я заночевал, было еще сумеречно, свежо, и деревья мылись густой росой. Каштаны едва расцветали, но уже пахло медовыми куличами.