Михаил Лезинский - Мальчишка с бастиона

Алёнка на мгновение задумалась.

- Деревянная?

- Нет!

- Из глины?

- Нет!

- Николка…

Мальчик улыбался, довольный. Рядом послышалась песня:

- Послухай, Алёнка, это дядя Иван поёт, интересно.

Голос Ноды продолжал:

- Сказывают, - быстро проговорил Колька, - сложил эту песню поручик один.

Толстым зовут. Граф он самый настоящий, а вот-те доброй души и смешливый.

Они подошли поближе к певцу. Нода подмигнул им и с ещё большим азартом подхватил новый куплет.

Алёнка стояла чуть впереди, и мальчик видел, как смешно торчат её соломенные косички. Ему так хотелось дотронуться до них?

- Прекратить пение! - раздался голос. Подбежал унтер-офицер Белый.

- Замолчать! Опять ты, Иван, смуту сеешь? В штрафную роту упрячу! Я тебе покажу, как про царя да командиров наших песенки распевать! - Глаза унтера испуганно метались, подёргивался подбородок. - Ты мне эти дурацкие сочинительства брось!

Нода хотел ответить.

- Не чхни! - прохрипел Белый. - Благодари, что начальство не слышит!

- Ваше благородие! - вставил, наконец, Нода слово, - песню не я сочинил.

- А кто же, дурак?! - схватил Ноду за бушлат унтер.

- Граф один.

- Я тебе покажу «граф»! - и перед носом Ноды появился увесистый кулак.

- Граф Толстой, - глядя в глаза Белому, чётко произнёс Нода.

Сзади неожиданно раздалось:

- В чём дело? Отчего шум?

Это говорил поручик Дельсаль.

- Ваше благородие, - вытянулся перед ним Белый, - означенный матрос, по прозвищу Нода, песенки распевает.

- Ну и что?! - Брови у поручика сошлись, придав сухощавому лицу выражение злости. - Слышал… Красиво поёт матрос.

- Ваше благородие, - стал оправдываться Белый, - но песня ведь недозволенная!

- Перестаньте, господин унтер-офицер! - перебил Дельсаль. - А гибнуть матросу дозволено? Этого вы ему не запрещаете? А петь… пусть поёт. Его, может, завтра пуля найдёт… Честь имею!

Белый с минуту постоял, подумал и, сжав кулак, потряс им в воздухе.

- На етот раз я тебя прощаю, Иван. А ежели услышу ещё…

Но договорить он не успел. Невдалеке разорвался снаряд, проурчало несколько пуль, потом снова снаряд и учащённые выстрелы.

- А ну-ка отойдём подальше, - Колька увёл девочку под насыпь.

- Чего это они расшумелись? - встревожился Белый. Но неожиданно всё смолкло.

Под бруствером батарейные разговаривали с Голубоглазкой, а унтер-офицер почему-то с напряжённым вниманием всматривался в замолкнувшие французские батареи.

Он сошёл с банкета и неожиданно обратился к Алёне:

- А ну-ка, девчонка, давай ретироваться с баксиона! Что-то подозрительно хранцуз замолчал. Кабы чего не началось. Быстро, быстро!

Белый поспешно спустился в землянку. Видно, и на других батареях внезапная тишина насторожила орудийных. Без сигнала, как-то сами по себе все уже были у пушек.

Появился Забудский со своей неизменной подзорной трубой, обтянутой коричневой кожей. Он велел на всякий случай оповестить командира егерского полка, стоявшего за Язоновским редутом.

Орудия противника молчали. Напряжённо вглядывались вдаль сигнальщики. Нависало и мрачнело небо. Стояла оглушительная, невероятная тишина.

И вдруг, раскатываясь по всей линии вражеских укреплений, вырастая мгновенно до грохота тысячи громов, обрушилась, ослепила, понесла свой смертельный чугун канонада! Захлопали взрывы. Зашипела и захрипела картечь. Загрохотала земля.

Казалось, узкая огненная полоска вдали хочет вырваться из каменистого грунта, казалось, она выгибается и, всклокоченная, выплёвывает красные сполохи, через мгновенье становящиеся серым рассерженным дымом.

Начали отвечать наши батареи. В воздухе стоял страшный треск, гул, вой.

Сталкивались в полёте ядра, взвизгивали и лопались бомбы.

«Вот оно, началось! - подумал Тимофей. - Это похлеще первой бомбардировки будет». И он инстинктивно посмотрел на Кольку, подносившего к орудию ядра.