Юрий Либединский - Воспитание души

Так дошел до меня первый зов из будущего. И, когда много лет спустя, уже после революции, я прочел у Есенина: «Железное слово республика», я не удивился. Таким оно впервые зазвучало для меня, как эхо Златоустовской бойни, которая потрясла Урал, а потом и всю Россию. Первое железное слово, ворвавшееся в кудряво-зеленый мир моего детства…

Память волшебно смещает события детства, и я не хочу ей мешать. Сейчас мне кажется, что тот долгий летний день, когда произошла моя встреча с Конкордием-Конкой, был чуть ли не последним, проведенным в доме при компанейской больнице, и что мы тут же после этого переехали с компанейской на Базарную площадь, в самый центр Миасского завода, в тот двухэтажный дом, который, как я убедился во время последней поездки на родину, и сейчас стоит на том же месте, где стоял.

Для меня это переселение ознаменовалось тем, что в столовой была поставлена маленькая парта и ко мне стал ходить болезненно-худощавый темнобородый учитель Искосков и готовить меня к поступлению в первый класс реального училища. И я уже знал от родителей, что скоро мы переедем в город Челябинск и там-то я и поступлю в это реальное училище.

Читать я научился очень рано, по кубикам с буквами, которые мне подарили, по названиям газет, по вывескам магазинов, почему я и запомнил фамилии миасских купцов — Стахеева, Николаева, колбасника Факирода.

В детстве я был очень молчалив, мать беспокоилась, что я ничего не говорю, и огорчалась, что, в отличие от других, бойких детей, я какой-то незанимательный. От огорчения она даже плакала.

— Он идиот! — раз сказала она в отчаянии.

— Какой же он идиот, он уже читает! — возразил отец.

Разговор этот происходил в экипаже, отец указал мне на вывеску, и я прочел ее.

Читал я свободно, а писал отвратительно — кривыми печатными буквами, они мне самому не нравились, но искусство чистописания я так и не постиг за всю свою жизнь.

Учитель Искосков показал мне, как надо сидеть на парте, как держать карандаш, как макать ручку с пером в чернильницу. Во время занятий, в столовую было строго-настрого запрещено заходить. Но няня находила причину, чтобы войти: в столовой стоял буфет, и она уверяла, что ей нужен то хлеб, то сахар. Надвинув платок домиком до самых бровей, она, выдвинув доску буфета, нарезала хлеб или насыпала в блюдце сахарный песок и порою искоса поглядывала на меня, но делала это очень неторопливо, и я понимал, что она слушает, чему меня учит Искосков.

Как-то за обедом она вдруг сказала, обращаясь к отцу:

— Николай Львович, учитель-то этот, ведь он нашего Юрочку совсем не тому учит!

— То есть, как это — не тому? — недоуменно спросил отец.

— Я-то думала, что вы пустите Юрочку по своей дорожке, чтобы людей лечил, чтоб добро людям делал, и ему будет, как вам, за это дело почет от народа. А учитель-то его торговать учит… Вот вы, Татьяна Владимировна, смеетесь, — сердито обратилась она к маме. — А я своими ушами слушала. Грамоту я, конечно, не знаю, а что слышала, то слышала. — Опа слово в слово повторила одну из немудреных наших задач: — Купец купил аршин сукна за десять рублей, а продал за двенадцать. Сколько вишь он прибыли получил? Да подавись он этой прибылью, тьфу!

Отец внимательно и серьезно смотрел няне в лицо, мать со смехом ей объяснила:

— Няня, да ведь это для упражнения только, чтобы Юра считать научился…

— Вы уж считаете, я неграмотная, так ничего не понимаю?! — сердито говорила няня. — А я летом возле больницы видела, как Николай Львович учил своих сестер милосердных головы перевязывать. Вот это упражнение! А упражняться, как обмерить да обсчитать…

Мама смеялась.

— Оставь, Таня, — мягко сказал отец, обращаясь к ней. — Ведь няня все правильно говорит. Все, что связано у нас с торговлей, всегда граничит с обманом.

И потом, уже после обеда, когда няня ушла, отец, задумчиво расхаживая по комнате, сказал:

— Неграмотная… Да если при ее уме она бы грамотная была, так за пояс заткнула бы многих наших образованных знакомых!

Как ни стараюсь, я не могу вспомнить имени няни. Весь дом звал ее просто няня, и мне не хочется выдумывать ей какое-то чужое имя и отчество. Да, может быть, это и не надо?..

— Зовут зовуткой, величают уткой! — бойко ответила она однажды, когда кто-то из наших знакомых спросил, как ее имя-отчество.

Да и зачем оно мне, когда я, как сейчас, вижу ее милое морщинистое лицо. Горячие карие глаза, кажется, смотрят мне в душу, губы сложены в насмешливо-ласковую улыбку.