Ольга Цыбина - Прививка от манной каши

Посвящается Лидии Георгиевне Добржинской, моей бабушке, которая считала детей Важными людьми, что не всегда распространялось на их родителей и остальных взрослых.

Меня же, лет c пяти, достаточно значимым человеком, чтобы говорить со мной о жизни. Такой, какая она есть.

А также маме и папе, и всем родителям, которые растили нас, как могли и совершали ежедневные маленькие и большие родительские подвиги.

У всех нас есть воспоминания о детстве. Разные.

Тошнотворно-садиковские, волнительно-утренниковые, солено-морские, тревожно-школьные, солнечно-майские, усыпанные блестками или с запахом жаренной картошки. Совсем разные воспоминания.

Удивительно, но то, что мы помним, не всегда совпадает с реальными фактами и тем, что помнят об этом другие. Дети запоминают эмоции. И именно они окрашивают события в тот или иной цвет, оставаясь потом в памяти со знаком плюс или минус.

Когда было страшно, тепло, радостно или спокойно. Так тревожно, что начинало тошнить, или так хорошо, что хотелось зажмуриться и не двигаться, прижавшись щекой к теплой бабушкиной ладони.

Все истории в книге реальные и произошли в моем детстве, хотя я уверена, что похожие были и в вашем. Изменены только некоторые имена, ведь герои повествования выросли, стали взрослыми серьезными людьми. И, возможно, не обрадовались бы, упомяни я их в рассказах про манную кашу, горшок или примерзший к качелям язык.

Мне повезло с памятью – она избирательна и защитна. Большинство того, что я помню из детства, все-таки хорошее.

В этих историях много света и хороших людей. И было бы замечательно, если, читая истории из моего детства, вы бы вспомнили что-то Светлое из своего. И, возможно, именно этот теплый, солнечный свет оттуда помог бы, хоть на минуту, рассеять облака в Настоящем.

За соседним столом, на завтраке в отеле, сидела девочка лет четырех. Мама кормила ее кашей из большой столовой ложки. Насильно. Девочка тихо плакала.

Я плакала внутри.

Маленькое, худенькое существо с двумя светленькими мышиными хвостами, в розовой футболочке с разноцветными бабочками и сланцах, которые все время сваливались под столом, покорно открывало рот и заливало слезами тарелку со склизкой овсяной жидкостью. Мама, раздраженным голосом, громко шипела: "Сначала каша, потом все остальное", угрожая всеми кругами детского ада: "Никакого моря и бассейна!". Дальше, барабанная дробь, великое садистcкое: "Будешь тут сидеть, пока не доешь. Весь день" и психопатийное – "Я СкаЗааала"!

Мне захотелось взмахнуть волшебной палочкой, выкрикнуть защитное заклинание "Экспекто Патронум!" и вызвать на защиту от мамаши Наташку Игнатову из моего детского сада "Лучик". Она была моим соратником по сопротивлению манной каше. Или, чего мы тогда не знали, – социальному насилию.

Воспитатели нашей группы не разрешали нам выходить из-за стола, пока не доедим до конца манную кашу. Мы сидели на маленьких, разрисованных под хохлому деревянных стульчиках, склонившись над остывшей массой, превратившейся в покрытый пленкой блин. Кто-то давился, рыдал, доедал и вставал из-за стола. Ряды маленьких голов потихоньку пустели, одногруппники уходили гулять. Мы же с Наташкой стоически выжидали, когда у воспетки закончится терпение.

Каждые десять минут она появлялась на пороге покричать и поугрожать. Опустив глаза в тарелку, мы старательно ковыряли в ней алюминиевыми ложками, меряли высоту ненавистной каши, но не ели. Наташка рассказывала смешные истории, время шло. Мы откуда-то знали, что сдаваться нельзя, ни в коем случае, надо ждать. Наконец, проходил час и нас освобождала добрая, как нам казалось, повариха. На самом деле, ей нужно было просто побыстрее помыть посуду. Мы же чувствовали себя непобежденными героями и неслись, сломя голову на уличную площадку.

Мне казалось, что варварские методы безосновательного физического насилия давно канули в прошлое. Вместе с детскими садами, пахнущими мокрыми тряпками, супом с перловкой и страхом. Но я сидела и думала, что мамаша, наверное, просто не могла по-другому. Она была сама в детстве инфицирована манной кашей и "причиняла добро" в следующем поколении, которое тоже должно было насильно доесть "все до конца". И оно тоже уже не сопротивлялось, и покорно ело. Инфекция распространялась дальше…

Я из того времени, в котором насилие оправдывалось социумом. Моих сверстников было позволено унижать и наказывать публично. И за редким исключением, большинство из нас было все-таки инфицировано холодной манной кашей. Или "травмированы борщом", как говорит моя подруга. Звучит смешно, но борщ у нее вызывает тошноту до сих пор.