Алки Зеи - Петрос идет по городу

— Сотакул!

Если читать с конца, то получится «Лукатос». Ребята, поняв, кто идет, затихали. Следовательно, «тупак урелтиг» означало «Гитлеру капут».

Откуда Жаба мог знать это? Но он чувствовал, что в словах мальчика есть для него что-то оскорбительное, и, по-видимому, нажаловался Леле и ее матери, так как однажды госпожа Левенди, остановив Петроса на лестнице, спросила его, что означает последняя шуточка Сотириса.

— Откуда я знаю? — пожал он равнодушно плечами. — Наверно, его обычные фокусы.

Но у Сотириса не сходили с языка эти вывернутые шиворот-навыворот слова. Он встречал ими не только Жабу, Петроса и всех знакомых приветствовал он победным кличем:

— Тупак урелтиг!

Помимо Жабы, Сотирис поклялся извести также маленьких цариц. Он и раньше их ненавидел, а теперь при встрече одна из них непременно обращалась к нему с вопросом:

— Что нового, Сотирис? Приехали уже твои мамочка и отчим?

Последнее время по пятам за Сотирисом, словно верные псы, всюду ходили пять-шесть мальчишек — его собственная банда. Каждый день в те часы, когда в пекарне собиралось много покупателей и маленькие царицы, став за прилавок, помогали нарезать хлеб и развешивать его так, чтобы никому не перепал лишний грамм, банда Сотириса выстраивалась перед окнами пекарни и по знаку своего вожака заводила песню:

Люди усмехались, маленькие царицы краснели и бледнели от злости, а мальчишки продолжали свое:

— Как только кончится война, мы зажарим маленьких цариц в печке, — объявил Сотирис Петросу.

Страшней наказания не мог он для них придумать, для них, купивших из алчности даже сломанные часы с большими гирями, которые висели на стене в его квартире.

То, что немцы вот-вот уберутся из Афин, первым понял дедушка. Однажды поздно вечером, когда от ломоты в суставах ему долго не удавалось заснуть, он услышал, как у подъезда остановилась машина. Дедушка испугался, не черная ли это клетка, и, встав с дивана, посмотрел через щелку ставни на улицу. Он узнал машину Жабы. Из нее вылез немецкий солдат, которому без звонка тотчас открыли дверь в квартире госпожи Левенди. Вскоре он вынес из дома два огромных чемодана. За ним следом бежали госпожа Левенди и Лела, обе в теплых пальто, хотя был еще сентябрь и ночи стояли не холодные. Сначала села в машину госпожа Левенди.

— Потом Лела. Но прежде, оглянувшись, она посмотрела на дом, словно прощалась с ним навсегда, — рассказывал утром дедушка.

Когда Петрос был еще совсем маленький, он очень любил Лелу. Она часто угощала его шоколадом и шутила с ним. Лела ходила тогда в черном школьном фартуке, с толстой светлой косой. И Шторм ее любил. В знак приветствия он терся мордой о ее ладони. «Вы все умрете от голода», — сказала она как-то Петросу и сунула ему в руку несколько кусочков сахара, а глаза у нее были при этом печальные-печальные. Лелу не станут жарить в печке — так решил Сотирис. Ее поставят к стене дома, и все соседи, проходя мимо, плюнут ей в лицо. Петросу стыдно было признаться даже себе самому, но он был рад, что Лела, уехав, избежала такого позора.

А Жаба пока что и не думал драпать! Каждый вечер заходил он в квартиру госпожи Левенди и выносил оттуда какие-то вещи. Однажды возле машины у него из рук выпал сверток, и по тротуару рассыпались вилки, ножи, покатилась большая суповая ложка.

Но немцы все же уезжали. Они освободили помещение старой школы Петроса, которую до них занимали карабинеры. Два дня увозили они оттуда на огромных грузовиках оружие — тяжелые деревянные и железные ящики.

— Тупак урелтиг! — вопил Сотирис, видя, как немецкая машина с колесами, оседающими под тяжелым грузом, заворачивает к шоссе.

Антигона говорила, что Афины можно будет назвать свободными только тогда, когда Жаба, прихватив последнюю серебряную ложечку, навсегда исчезнет из города. Ах, хоть бы это произошло поскорей!

Дедушке надоело, стоя на балконе, ждать приплытия английского флота, и теперь он с нетерпением ожидал прихода Петроса, приносившего последние новости.

— Такой-то квартал уже освобожден! Честное слово, дедушка! Немцы больше носа туда не сунут, — сообщил в последний раз Петрос, раскрасневшийся от возбуждения.