Василий Субботин - И настал мир

А гигантский тот глобус, которым Гитлер столь усердно вертел здесь, лежал на полу, в углу, и мы не сразу его разглядели под рухнувшей на него штукатуркой.

Мы сидели с Кириллом Егоровичем в разбитом тяжёлыми снарядами кабинете Гитлера у высаженного разрывами окна и вспоминали, как Гитлер приходил к власти.

Здесь, в этом по-современному построенном дворце, где мы сидели и отдыхали сейчас, Гитлер и распоряжался и жил, а там, в рейхстаге, произносил свои речи. Напрямую тут было близко, хотя напрямую хода не было… Даже высокие деревья парка Тиргартен мы видели. И конечно, видели Колонну победы — её отовсюду видно. Кирилл Егорович спрашивал меня об этом памятнике, но, к сожалению, я мало что мог ему сказать. Я знал только, что колонна эта считается памятником 1870 года, что она установлена в честь победы над Францией. Больше ничего я не мог прибавить к этой справке, хотя старый солдат интересовался всеми фактами истории.

Я не мог тогда рассказать Кириллу Егоровичу одного эпизода. Я сам узнал об этом уже позднее от моего товарища, который после войны ещё оставался в Германии.

Немка-переводчица, окончившая русскую гимназию в Риге и работавшая в тридцатых годах на Магнитке, рассказывала этому моему товарищу, как Гитлер возвращался из захваченного Парижа. Он только что продиктовал в компьенском вагончике свои условия. Ехал он через всю Германию в открытой машине, стоя. В жёсткой военной фуражке. Ехал под фейерверк и рёв эсэсовских молодчиков и бюргеров, сошедшихся к дороге. И угодившей в него ракетой ему обожгло лицо.

Возвратясь из Парижа, Гитлер задумал увеличить монумент в Тиргартене; он уже заказал необходимый для этого камень, который везли из Швеции. Мой друг понял так, что предполагалось расширить пьедестал и поднять статую, высечь новые барельефы, изображающие победы гитлеровского оружия. Но скорей всего, Гитлер, намереваясь поставить памятник своей победе над Францией, хотел «повторить» старый памятник, сделать так, чтобы нынешняя колонна рядом с новой казалась бы маленькой. Так он задумал, когда с обожжённой физиономией ехал по дороге Париж — Берлин.

Заказанные для памятника плиты, по словам этой переводчицы, были привезены и сложены в Тиргартене. В немецких газетах было даже об этом сообщение. Эти плиты пригодились, как я думаю, когда в Берлине сооружался памятник советскому солдату. Под ногами этого нашего солдата, поставленного теперь в Трептов-парке, — плоские, из твёрдой горной породы ступени-плиты.

Другой вход, к которому мы подошли, выводил в сквер, вернее, в небольшой парк, прилегающий к имперской канцелярии. Деревья в сквере, как всюду в Берлине, иссечены осколками. В воронках и ямах какие-то рваные и скомканные, вымокшие бумажки.

Тут, в парке, мы увидели двух человек в штатском, по виду журналистов. На груди у них болтались фотоаппараты… Они что-то искали между деревьями.

Я знаю, так вот и англичане, через два месяца, — я увидел это сам, — кружа вокруг имперской канцелярии, ковыряли тросточками землю, разыскивая Гитлера… Тогда ещё не были опубликованы сведения о его смерти. Но мы, те, кто своими глазами видел обгорелые трупы многих других высокопоставленных чинов, сподвижников Гитлера, были убеждены, что и он не ушёл.

Я только много позже понял, что одним из первых побывал в кабинете Гитлера, одним из первых переступил порог имперской канцелярии. А тогда это не приходило мне в голову.

Возвращались мы прежним путём, через этот кабинет и всё тем же полутёмным коридором. Уже в дверях кабинета Кирилл Егорович меня окликнул, и я взглянул на стену, на которую он мне показывал. И не поверил глазам своим! Стены были золочёные. Отставшая позолота слезала слоями.

У нас в Сибири в домах состоятельных мужиков так вот покрывали полукруглые, обитые железом печки… Печь красят сначала чёрной краской, а потом «дуют» на неё золотым порошком. Так она в этих золотых яблоках и стоит посреди избы…

Мы опять вышли в подъезд, в тот же внутренний двор. Кто-то показал нам подземный ход в самом углу двора. Спуск в бункер… Так, окружённый, загнанный, как в мышеловку, Гитлер ни разу и не вылез из своего убежища, пока мы штурмовали Берлин. И только чтобы сжечь его, его вытянули наверх. Когда он отравился, его вытянули наверх. Да, здесь вот он и лежал… Как скорпион, укусивший себя.

И удивительнее всего, и страшнее, и смешнее всего, что сами себя. Сначала сожгли полчеловечества, а потом — сами себя. И сжигать было уже и нечем и негде.