Владимир Беляев - Голос Тараса

Ручьи грязноватой воды несутся вниз по Крутому переулку. Вода в колдобинах закипает белой пеной. Мы с Оськой сидим на заборе. На мокрой мостовой суетятся дети. Мы видим, как перегораживают они стремительные ручьи. Вода, дойдя до запруд, отбегает назад и разливается вдоль обочин улицы маленькими озерами.

Дети бродят в этих коричневых озерах, брызгаются водой. Ноги их выпачканы липкой грязью.

Мы бы тоже не прочь побродить по воде. Или побежать в огород? Наверно, там под старой грушей нападали в траву обитые дождем вкусные «дули». Но сегодня нам нельзя шалить. Мы остались одни. Ночью уехал мой отец.

Укладывая в корзинку вещи, отец сказал нам:

— Глядите, ребята, не балуйтесь без меня. Вы уже взрослые.

Мы уже взрослые. Нам по двенадцати лет. Правда, Оська, мой двоюродный брат, старше меня на полгода, но ведь это неважно.

Неожиданно за Калиновским лесом прокатывается сильный гул. Что это? Гром?

Но откуда взяться грому, когда небо уже прояснилось, тучи давно убрались за старую крепость и так ярко светит солнце? Может, это снова рвут камень в карьерах под Райской брамкой? Пока мы размышляем, тетка Марья Афанасьевна уже кричит со двора:

— Хлопцы, бегите домой — стреляют!

А ведь верно, стреляют!

Новый, более близкий взрыв снаряда гремит за городом. Над лесой взвивается белое облачко шрапнели. Прыгаем с забора. Поскорее в дом!

Через окна видно, как пустеет улица.

Накрепко захлопываются калитки.

Скрипят ключи в тяжелых висячих замках погребов.

Как перед грозой, со звоном закрываются окна — одно, другое, третье…

— Петька! Петька! Ходи швидше до дому! — заголосила женщина.

Наверно, это мать зовет моего приятеля, Петьку Маремуху.

Снова над лесом рвется снаряд. Рвется гулко, тяжело, так, что стекла дребезжат в наших закрытых окнах.

По шатким, заплесневелым лестницам, держа за руку детей, соседи спускаются вниз, под глинистые насыпи погребов. Они будут сидеть в затхлой их тишине, пока не утихнет канонада. Целые семьи усядутся на сырых бочках с квашеной капустой и, пережидая опасные минуты, будут вздрагивать от каждого нового выстрела.

Не везет нашему городу! Лежит он в уголке вблизи границы с Польшей и Румынией. Здесь тупик. Железная дорога обрывается прямо за низеньким вокзалом, за бревенчатыми пакгаузами. Красные иной раз, выравнивая фронт, оставляют город совсем без войск. Люди им нужны там, где проходит главная линия фронта, — возле Житомира и Винницы.

А петлюровцы пользуются случаем и захватывают иногда наш город, чтобы потом снова удрать к Пилсудскому. Вот и сегодня они думают, что захватили красных врасплох. А какое там врасплох, когда уже ночью в городе не было ни одного красноармейца!

Раз за разом, не жалея снарядов, петлюровцы все чаще и громче бьют изо всех своих орудий по опустевшему городу.

Под вечер мы проходим по бульвару.

Свернули с главной аллеи бульвара на тропинку, вниз к скалистому обрыву. Оська шагает первым. Он босой, в полотняной рубахе, в клетчатых брюках «Макс Линдер».

Внезапно, словно занозив ногу, Оська замирает на месте.

Перед, нами, уткнувшись лицом в густую траву, лежит петлюровец. Сбоку на ремне у него желтеет кобура. Петлюровец спит, вяло раскинув в стороны ноги в блестящих ботфортах.

Тут же неподалеку валяются огрызки белого хлеба, прозрачная кожура колбасы, обрывки газетной бумаги и яичная скорлупа. Рядом с папахой — пустая бутылка с красным ярлыком. Теперь все понятно!

Нахлебавшись румынского спирта-ректификата, петлюровец уснул на тропинке, так и не добравшись до казармы.

— То пьяный! Нажрался, как кабан! — шепнул я Оське.

Оська кивнул головой. Приложил, к губам палец. Что такое? Тихо, на цыпочках, подкрадывается к петлюровцу. И сразу же наклонился. Потихоньку отстегнул тугое ухо кобуры.

Мне жутко и за себя и за Оську. А вдруг петлюровец проснется? Пропали мы тогда!

Мне хочется крикнуть Оське: «Стой, положи назад, удерем!». Еще не поздно бросить револьвер в траву. Можно шмыгнуть в кусты и добежать к оврагу.

«Положи обратно! Положи обратно!» — шепчу я про себя, И зубы мои постукивают от испуга. Но уже поздно!

Я вижу, как дрожат пальцы Оськи и как трясется, словно живой, на ладони брата выползающий из кобуры длинный синий револьвер.

Последний луч солнца трогает растрепанные волосы петлюровца и покрывает золотисто-красным налетом бутылку из под спирта, делая ее почти незаметной в пламенеющей под солнцем траве.