Юрий Яковлев - Самая высокая лестница

Парома не было видно. Вместо парома с противоположного берега на семерых пассажиров поползла низкая тёмная туча с пепельными краями. Угольки погасли. Река почернела. Всё вокруг заволокла преждевременная тьма, и пассажиров охватила неосознанная, инстинктивная тревога. Потом кто-то распорол туче бок, и оттуда с дробным хрустом посыпалась колючая ледяная крупа.

Эта крупа больно секла лица, отыскивая самые уязвимые места: веки, мочки ушей, уголки рта. Пассажиры отворачивались, наклоняли головы. Мать заслонила своего губастого кукушонка. Старичок по-хозяйски поднял воротник и выставил навстречу ледяной крупе густую бороду. Только лесник с козой стоял, по-прежнему облокотясь на перила, и дымил толстой самокруткой — козьей ножкой.

А паром всё не шёл. Чёрт знает что за паром! Никогда не придёт вовремя!

Белая колючая сетка опутала берег, реку, небо и стёрла границы между тремя стихиями. А вокруг пассажиров яростно мела и крутила белая отчаянная карусель метели. В какое-то мгновение они почувствовали себя отрезанными от всего мира на неуютном скрипучем ковчеге. И то, что рядом была коза, перебирающая копытцами по деревянному настилу, и благообразный старичок, похожий на Ноя, делало ощущение ковчега ещё более реальным. Куда, наконец, прибьёт его буря?

Сперва люди стояли неподвижно и терпеливо сносили первые атаки метели. Но когда холод всё глубже и глубже стал проникать под не приспособленную к зиме одежду, они забеспокоились.

Грузная аккомпаниаторша прикрыла ладонями алые щеки, словно боялась, что маленькие белые пульки пробьют упругий воздушный шарик и он сморщится. У певицы окоченели колени, и она всё пыталась натянуть на них пальто, но ничего не получалось: пальто было слишком коротким.

— Газеткой, газеткой закрой колени, мо-одница! — послышался из темноты голос старичка.

Певица то ли не расслышала совета, то ли не вняла ему. Она продолжала натягивать пальто на колени.

— Что же делать? Что же делать? — неизвестно кого и зачем спрашивала мать, стараясь телом прикрыть от вьюги своего нескладного кукушонка. Но её тело было слишком мало, чтобы оборонять такого большого.

— Дома натрёшь его салом, — тут же из темноты посоветовал старичок, который всё подмечал.

— Он у меня хворый, — жаловалась мать. — Лёгкими болеет.

— Вот салом самый раз.

— Нет у меня сала.

— А тебе надо держать сало, раз у ребёнка грудь слабая. Ишь как он у тебя посинел…

Старичок растворился во тьме и метели. К расстроенной матери подошёл лесник. Он держал в руках шарф.

— На вот, — сказал он, — прикрой малого.

— Не хочу, — пролепетал кукушонок, но мать уже кутала ему шею, забыв даже поблагодарить хозяина шарфа.

А старичок возник рядом с контрабасистом, который замер неподвижно, обняв своего чёрного кенгуру. Белая крупа лежала на его плечах и на узких носах ботинок.

— Не годится, — сказал старичок, — надо двигаться.

— У меня ноги онемели, — отозвался музыкант; у его голоса был гулкий тембр, словно отражённый могучей декой контрабаса.

— А ты двигайся! Топчись! Вся сила в ногах. Ногам тепло — никогда не простынешь!

И старичок стал проворно показывать музыканту, как надо топтаться и притопывать, чтобы ноги не окоченели.

— Я больше не могу, — прошептала певица, — у меня отмёрзли коленки… Может быть, поблизости есть деревня?

— Ничего нет поблизости, — отозвался лесник. — Идите сюда, погрейте коленки о козу.

— О козу? — удивлённо повторила певица, однако послушно подошла к козе, которая смирно стояла на месте и овальными глазами равнодушно взирала на происходящее вокруг.

Когда человек мучительно голоден, он мечтает не о жарком. Он думает о куске хлеба. В трудные минуты человек хватается за мечты сбыточные, реальные. И заброшенные на пустынном берегу люди думали не о жарко натопленных печах, а о тихом безветренном закутке, о тёплом пальто, о валенках. Хотя даже эти скромные мечты казались неосуществимыми.

И только «Ной» был в порядке. Ходил по пристани. Притопывал. Давал советы.

Мальчик закашлялся. Мать испугалась. Она расстегнула на себе пальто и прикрыла своего птенца крыльями. Но крылья были малы.

Уже давно не было цветущего красного шарика, не стало нежных припухлостей на месте скул, пропали пороховые щербинки, почернел лиловый сумрак окоченевшего музыканта. Все лица стали похожи одно на другое — погасшие, бесцветные, окутанные белой колючей сеткой.

А паром всё не шёл. Желанный берег растворился в ледяной черноте. Может быть, «тот» берег вообще перестал существовать? Люди сбились в кучку, жались друг к другу. Они стояли на пристани в безысходной тоске. Они уже не ждали парома, не надеялись. Потому что у надежды тоже есть свой предел, после которого она иссякает, кончается. Они не надеялись, не мечтали. Предоставили себя судьбе.