— Тридцать, — вмешался Фома Тенрейру.
Я чуть повернулась в их сторону, у меня снова заболело в ноге, я застонала, и автоинспектор с угрозой сказал, что он в этом еще разберется. Меня повезли к лифту.
Владимир Гавриленко, который был за рулем этой сбившей меня автомашины, даже не посмотрел на меня, а Фома Тенрейру пошел вслед за каталкой, на которой меня везли, и дошел до дверей лифта.
В нашей школе в вестибюле висит плакат. На него никто не обращает особого внимания. Потому что все к нему привыкли. «Человек — это звучит гордо. М. Горький».
А мне кажется, что плакат этот неправильный. Прежде всего, слова на плакате совсем не М. Горького, а действующего лица из пьесы «На дне» Сатина. Если рассуждать так, как на плакате, то получится, что, скажем, слова. Я тебя породил, я тебя и убью» сказал Н. Гоголь, а не Тарас Бульба.
И цитата эта — не точная. Сатин говорит так: «Человек! Это — великолепно! Это звучит… гордо!» Я читала «На дне».
Затем следует еще подумать, достаточно ли у этого Сатина оснований, чтобы гордиться тем, что он человек. Говорит он свой знаменитый монолог в нетрезвом состоянии. Так он и начинается. «Когда я пьян… мне все нравится». Затем Сатин сообщает: «Хорошо это… чувствовать себя человеком… Я — арестант, убийца, шулер… ну, да! Когда я иду по улице, люди смотрят на меня как на жулика… и сторонятся и оглядываются…»
Как-то не очень мне верится, что пьяница, арестант, убийца может так гордиться тем, что он человек. Гордиться, наверное, все же следует не тем, что ты человек и этим отличаешься от собаки или коровы, а тем, какой ты человек. Если Данко — это одно дело. А если тот осторожный человек, который на всякий случай растоптал сердце Данко, — совсем другое.
И, кроме того, по-моему, человек вообще не всегда звучит гордо. Когда человек за рулем автомашины, так, может быть, он в самом деле испытывает гордость. Но если он попал под машину, если автомобиль на него наехал и поломал ему ногу, так никакой особенной гордости человек при этом не ощущает. Это я испытала на себе.
А бывшая моя соученица Аграфена вообще относится к людям с недоверием и презрением. Но не из-за того, что у нее поломаны нога и рука. Из-за чего-то другого. Только я не знаю, из-за чего.
Так вот, об Аграфене.
Память старше ума.
У всех людей остаются в памяти события и впечатления детства. Чьи-то слова. Или улыбки. Или слезы.
А понятными они становятся лишь через годы.
И видятся они тогда уже под другим углом.
И в ином объеме.
В третьем классе я сидела за одной партой с рыжей девочкой, носившей это редкое и красивое имя — Аграфена. Фамилия была у нее Овсепян. Уроки мы готовили вместе. Аграфена поздно пошла в школу, она была старше меня на полтора года, но все равно училась она плохо, даже читала с трудом, по складам, и ее родители считали, что для их дочки очень полезно постоянное общение со мной.
Они не понимали, что хорошие отметки я получала не потому, что готовила уроки, а потому, что сразу и навсегда запоминала все, что говорила наша учительница Ольга Павловна.
Аграфене же вместо уроков я читала вслух Шерлока Холмса: о пестрой ленте — змее, о пляшущих человечках и о собаке Баскервилей. И родители Аграфены никак не могли понять, почему дочка ночью вскакивает с кровати, плачет и хочет куда-то убежать.
И вот теперь я встретила Аграфену, впервые через столько лет. Она стала совсем другой, и даже имя у нее было другое — Вика. Она стала совсем взрослой, и совсем ничему не удивлялась, и совсем ни о чем не разговаривала. Глаза у нее были желто-зеленые, очень красивые. А когда-то я этого не замечала. И взгляд был какой-то тяжелый. Я не знаю, как это объяснить, но какой-то такой взгляд, что смотреть ей в глаза было трудно. Так, словно она знала про тебя что-то плохое. И не любила тебя.
Я имею в виду не только меня лично, а всех людей. Она, по-моему, никогда не улыбалась и лежала, повернув голову к окну. Не читала, не разговаривала, просто смотрела в окно. Не во двор, с кровати двора не видно. А вдаль — на небо и верхушки деревьев.
Я ее не сразу узнала. Волосы у нее были теперь не рыжие, а каштановые, это называется цвета красного дерева, и некоторые женщины и девушки красят себе волосы в такой цвет специальной краской. Но брови у нее были темные, почти черные. И между бровями к носу — две взрослые морщинки.
Но когда я ее узнала, прежде всего, вспомнила не о ней, не о третьекласснице Аграфене Овсепян, а о ее бабушке — нелепой старушке с редкими желто-серыми волосами, закрученными на самой макушке в небольшой узелок. И не в очках, а в пенсне, чуть ли не насквозь продавившем своими зажимами узкую переносицу.
Читать дальше