Николай Морозов - Юта

Всё звонче, всё сильнее становилась песня, всё быстрее летела она на своих крыльях. И не было ей дела до того, что пьяный немецкий офицер свирепо оттолкнул от себя стол так, что стакан, банки, кулёчки полетели на землю, что мрачной тучей прошёл он к машине и, прежде чем сесть в неё, приказал что-то лейтенанту; не было ей дела до того, что грязно-серые немцы в нахлобученных пилотках кривились в злобных ухмылках. Песня пелась не для них…

То, что произошло дальше, было кошмарным, невероятным сном, сном, продолжавшимся всего несколько мгновений…

Юта видела, как, схватившись за грудь, вдруг упала и забилась подстреленной птицей девушка с бубном; как в панике вскакивали и тут же падали, словно подкошенные, цыгане; как могучий цыган с широкой бородой выскочил из-за кибиток, потрясая в воздухе кулаками и разъярённо крича: «За что? Убийцы!» - и как с тяжёлым стоном он рухнул на землю; как судорожно корчились в предсмертной агонии лошади…

Безумные автоматы, конвульсивно пляшущие в руках дикарей, беспощадно отбивали смертельную дробь…

И вдруг из этого кромешного ада, как в сказке, выскочил маленький всадник и, перелетев через забор, помчался по картофельному полю.

Растерявшись, немецкие солдаты не сразу открыли огонь по Мишке.

Пули не догнали его.

…Яростно взревели моторы. Солдаты молча перемахнули через ядовито-зелёные борта, и тупорылые машины одна за другой, убыстряя ход, промчались мимо ошеломлённых беженцев.

Когда за деревней скрылась последняя машина, толпа бросилась к месту расстрела.

А Юта сидела на возу, уставившись огромными синими глазами куда-то в поле, и всё ещё не верила в то, что сейчас видела. Потом она закрыла глаза ладонями и, сжавшись, уткнулась лицом в узел…

Деревня Дубки, в которой жил Николай Алексеевич Воронов, была похожа на большинство деревень Псковщины: несколько десятков домиков, крытых дранкой или черепицей, с крашеными скамеечками под окнами, обступали с обеих сторон глинистую дорогу, которая в дождь расползалась так, что ни проехать, ни пройти; за домиками - сады, огороды, обнесённые частоколом; а за ними - до самого леса поля, холмистые, с низкими лощинами, с овражками, с грядками камней вдоль водосточных канав.

Рядом с деревней был конный завод. Два ряда бревенчатых конюшен, окружённых высоким дощатым забором, тянулись от деревенских выездных ворот почти до неглубокой разливистой речушки, в которой поили и купали орловских рысаков.

Николая Алексеевича уважали в деревне как умного, энергичного человека. На конном заводе его считали отличным специалистом; колхозники, когда речь заходила о зоотехнике-односельчанине, непременно отмечали: «Николай Алексеевич умеет говорить по-заграничному», - он хорошо знал немецкий язык.

Отец его, Алексей Владимирович Воронов, был разносторонне развитым человеком - увлекался литературой, историей, театром, музыкой, владел иностранными языками. Страстью Алексея Владимировича были лошади.

Страсть эта передалась сыну - мальчишкой он вместе с отцом часами пропадал на конюшне, в двенадцать лет не уступал отцу в верховой езде.

Больше двух десятков лет своей жизни Николай Алексеевич посвятил выращиванию орловских рысаков.

Давно бы ему можно было уйти на пенсию, да рысаки не отпускали.

К моменту прихода немцев в районный центр - городок, расположенный в трёх километрах от деревни, - большая часть лошадей осталась на конном заводе. Их не успели вывезти. Остался и Николай Алексеевич - он надеялся, что сумеет найти транспорт.

Прошла неделя, с тех пор как отгремели бои за городок, отполыхали пожары; по пустынной деревенской улице, подстрелив из пулемёта зазевавшегося петуха, проползли, лязгая гусеницами, танки - чудовища с крестами на угловатых бронированных плечах, а Николай Алексеевич всё ещё на что-то надеялся. Он да оставшиеся в деревне рабочие со своими ребятишками заботились о рысаках - их купали, чистили, гоняли на выпасы, на водопой.

Целую неделю немцы не появлялись в деревне. Все эти дни люди были в состоянии крайней растерянности, тревоги перед неизвестным. Каждый вдруг почувствовал, что всё то, к чему он стремился раньше в жизни, отнято. Чужими стали свой дом, сад, картофельное поле, лес, небо… Падала с крыши сорванная ветром черепица, гнулся в сенях крюк, на котором обычно висело коромысло, ломала рогами корова кормушку, и - удивительно? - ничего не хотелось чинить, исправлять. Только на конном заводе рабочие делали своё дело - то ли по привычке, то ли из уважения к Николаю Алексеевичу.