Юлия Радченко - Под заветной печатью...

Вторая «щекотливая история» разворачивается на глазах у Герцена и Огарева. В Москве началась холера: «Все трепетало страшной заразы»; многие испугались, призвали на помощь студентов. Во второй столице образовалось нечто вроде самоуправления, и надо отдать должное Филарету, что в обстановке панического страха он своим спокойствием пытался успокоить народ: устроил общее молебствие, во время которого напуганные жители выходили из домов, бросались на колени, прося отпущения грехов. «Даже священники, — вспомнит Герцен, — привыкшие обращаться с богом запанибрата, были тронуты. В Кремле митрополит стоял на коленях и молился — да мимо идет чаша сия».

Герцен соглашается, что Филарет не струсил, как многие другие, хотя «молебствие так же мало помогло от заразы, как хлористая известь». Впрочем, даже эта молитва вскоре навлекает на Филарета царский гнев: он взял текстом своей молитвы эпизод из Священного писания, как ангел предложил царю Давиду избрать из трех зол — войны, голода или чумы — одно, и Давид избрал чуму. Николай I разозлился, увидев в этом намек на свои грехи, грозился даже сослать Филарета митрополитом в Грузию, и тогда виноватый разослал по всем церквам пояснение к своей проповеди, где сообщал, что Давид — это не царь, а мы сами, погрязшие в грехах. Тут уж двусмысленный текст был замечен и теми, кто сначала не уяснил скрытого намека… По этому поводу много шептались и даже смеялись, несмотря на смертельную опасность, растворенную в воздухе… Герцен же с грустью отметит, что Филарет проводил свой молебен на том самом месте, где шесть лет назад он благодарил бога за победу Николая над декабристами.

«Так играл в оппозицию Московский митрополит», — заканчивает Герцен рассказ об историях с Филаретом.

Юные же студенты Московского университета, Герцен и Огарев, не играли, они поклялись и выполняли клятву…

Еще десять — пятнадцать лет проходит. Мужают, а иногда преждевременно стареют те молодые; Герцена на много лет отправляют в ссылку — сначала в Вятку, потом во Владимир, затем он возвращается, пишет первые сочинения и статьи, становится знаменитым литератором, вместе с Белинским, Огаревым и Грановским пытается хоть немного осветить «николаевскую ночь». В Вятке же сосланного из Москвы молодого человека прежде всего расспрашивают о знаменитом московском ораторе-златоусте: каков Филарет-святитель?

С горечью, ужасом Герцен видит, как несколько попов, лучших учеников Филарета по семинарии, едут насильственно обращать в православие язычников — из северных племен и народов. Когда им это не удается, они обращаются к уряднику, и тот со своей командой быстро приводит к «истинной вере» всех неправедных.

Много лет Герцен получал сведения о своем духовном противнике издалека, непосредственно с ним не встречаясь.

И вот после долгих мытарств и странствий повзрослевший, женатый Александр Герцен снова в Москве, и вскоре выясняется, что старые отношения развиваются, прямое столкновение неизбежно: если раньше мальчик с ненавистью следил за молебном против декабристов, но отдавал должное «игре в оппозицию» умного митрополита, то теперь постаревший Филарет делается все суровее, бдительнее; да и бывшие студенты окрепли. Уже на российском небе звезды первой величины: Пушкин, Белинский, Гоголь, Лермонтов, молодой Достоевский, молодой Герцен.

Герцен напишет, что «главная история России шла в нескольких чахлых студентах, в нескольких профессорах, в нескольких книгах. Николай и Филарет искали прямой крамолы и не находили, а на их глазах происходило духовное обновление России. Земля уходила из-под ног высшей власти, и они точно это чувствовали…

У нас появление „Мертвых душ“ было важнее назначения двух Паскевичей фельдмаршалами и двух Филаретов митрополитами».

Далеко не все из новых людей были революционерами: например, Гоголь; и у Герцена был период интереса к вере; однако даже те, кто не отказался от религии, хотели верить по-своему, не по-филаретовски.

«Я не хочу хвалить то, что не могу ругать», — заметил Белинский.

Филарет смутно, неопределенно, но все же чувствует опасность и собирается прибрать к рукам непокорных вольнодумцев. Сначала он принялся за Пушкина, стал вмешиваться в мелочи; так, в VII главе «Евгения Онегина» духовному пастырю не понравилась строчка «И стая галок на крестах»: он усмотрел здесь оскорбление церкви.

В трудные минуты жизни Пушкин написал прекрасные стихи: