Ока Городовиков - В боях и походах (воспоминания)

Но по-прежнему лют был урядник Куличкин, по- прежнему допекал он солдат на «словесности», заставлял до седьмого пота ходить гусиным шагом по казарме.

Возведенная усилиями начальства непреодолимая стена неприязни между калмыками и остальными казаками оставалась столь же высокой и крепкой. У нас, «нехристей-инородцев», было такое положение, что мы и думать не могли о каком бы то ни было правовом равенстве с остальными казаками. На всех занятиях, начиная с уборки коня и кончая стрельбой, во время нудной, бессмысленной «словесности» калмыки подвергались постоянным насмешкам и унижениям. И, как бы лихо ни рубал калмык, как бы лихо ни соскакивал он на всем карьере с коня и тут же ни вскакивал обратно, все равно не считали его настоящим казаком. А я умел и лозу рубить, и на полном ходу с коня свеситься, платок с земли поднять, и на полном скаку обернуться и мишень прострелить. Лихим стал джигитом, не хуже любого казака.

В промышленных районах Польши вспыхнули восстания рабочих. Царское правительство стало посылать на усмирение рабочих воинские части. Наша сотня получила назначение в город Домбров. Нас отвели в бараки одного из крупных заводов. Сразу же меня вызвал командир сотни:

— Вот что, Городовиков! На каждую лошадь ты получаешь по пятнадцати фунтов овса. Десять фунтов трать, а пять фунтов с каждой лошади — мне. Вот тебе ключ от кладовой.

Во взводе было двадцать лошадей. Значит, каждый день командир сотни будет зарабатывать два с половиной пуда овса. Неплохо!

Город Домбров был объявлен на военном положении. На заборах, на стенах домов расклеили приказ:

«Все граждане не имеют права ходить по улицам после десяти часов вечера. В случае появления граждан на улицах патрулирующие казаки должны немедленно их арестовывать. В случае неподчинения патрулю казаки имеют право на месте расстреливать неподчиняющихся».

За каждого расстрелянного бунтовщика казак получал по двадцать пять рублей и медаль. Некоторые казаки с целью наживы стали убивать прохожих и выдавать их за бунтовщиков.

Я думал: «За что же они убивают беззащитных людей? Разве за убийство человека полагается получать плату и медали?» Ляжешь спать и всю ночь ворочаешься с боку на бок. Что ж это делается?

Ответ на свои недоуменные вопросы я нашел в книгах и прокламациях, попадавших к нам в казарму. Если командир сотни находил эти книги, он страшно сердился, немедленно сжигал их и кричал:

— Эти книги пишут бунтовщики, жулики, арестанты и каторжники!

Однажды ночью командир сотни поехал по срочному вызову в штаб. Я и еще пять казаков сопровождали его, он один ехать боялся. Мы проезжали мимо небольшого домика. Неожиданно раздался звук, похожий на выстрел. Командир сотни приказал обстрелять домик. Я случайно заглянул в окно. В комнате на полу играли ребятишки, двое взрослых мирно сидели за столом, женщина хлопотала у печки. Конечно, никто отсюда не стрелял.

Когда я об этом доложил сотенному, тот сначала обругал меня, а потом сказал:

— Ну ладно, ступай, только быстро.

Я вбежал в дом.

Оказалось, хозяйка уронила большую сковороду на цементный пол, и это мы приняли за выстрел.

Когда я доложил сотенному, командир нахмурился и приказал трогаться в путь.

— Эх, Городовиков, — сказал он мне сердито, — промазал ты случай получить награду. Я бы тебя лично представил.

Я оторопел. За какой подвиг я бы мог получить награду? За убийство беззащитных людей и ребятишек?

Впоследствии мне не раз приходилось присутствовать и при обысках, которые производили жандармы. Жандармы избивали мирных жителей и допытывались, где спрятано оружие. Царская служба мне совсем опротивела.

Какой радостью было для меня освобождение от злой солдатчины! Ведь за четыре с половиной года службы я ни разу не был в отпуску.

Мы, отпускники, в конном строю прибыли в Люблин. Снова погрузились в теплушки и в несколько дней доехали до Новочеркасска. Родина была близка, осталось сто пятьдесят километров.

Конь нес меня степной дорогой. Я вдыхал чудесный воздух родных степей. Проезжал знакомые сальские станицы, ночевал у казаков и крестьян. Наконец на третий день поздно вечером увидел огни родного хутора. Пока добрался до хутора, огни погасли. Я никак не мог найти своей кибитки, наполовину зарывшейся в землю. Доехал до ветряка, три раза объехал хутор, наконец нашел свою кибитку. Привязал коня, нащупал дверь, больно стукнулся головой о низкую притолоку. Родные зажгли огонь. Я был дома!