Виталий Коржиков - Пусть посмотрит в глаза граница

- От Варвары Ивановны,-поправила Зина.

Но на конверте было написано незнакомым почерком: «Пионерскому отряду пограничной школы».

Ребята окружили стол. Письмо, побывав у всех в руках, задержалось у Мити. Зина быстро сказала:

- Открывай!

Но тут снова вмешался Ломоносов, рассудил:

- А я думаю, его и открыть и прочитать в самый раз Ивану Кузьмичу.

И, посмотрев на детей, совершенно удивлённый Алёшей, учитель взял письмо и надорвал конверт. Заглянув внутрь, он вынул оттуда вчетверо сложенный лист с какой-то вкладкой, а потом, ухватив пальцами за кончик, вытащил из конверта выцветший пионерский галстук.

Ребята наклонились над ним. Мышойкин взял галстук в руки и развёл концы, чтоб удобней было рассмотреть, а Иван Кузьмич раскрыл лист, в котором лежала фотография стоящего на сцене мальчика и ещё какая-то записка, и, присев на край парты, стал читать:

- «Дорогие дети, пионеры!

Пишет вам соседка Серёжиной мамы. Письмо ваше получила я, потому что Елизаветы Ивановны год уже как нет в живых и ответить вам она не может.

Вы спрашиваете, как жил здесь Серёжа Пастухов, что он делал. Жил он хорошо, учился хорошо. Маму свою очень любил, поэтому и пошёл раньше работать, чтобы ей помочь, когда их папа умер от военных ран.

Пионером и комсомольцем он был хорошим, никогда не унывал, много читал. Про что мечтал? Мечтал он о море, а вот вышло защищать нашу землю на границе.

Посылаю я вам его пионерский галстук. Он когда-то носил его сам, а потом повязал моей дочке Маше. Отправляю и фотокарточку Серёжи - он читает на школьном вечере свои собственные стихи.

А ещё посылаю письмо Елизаветы Ивановны, которое она не успела отправить. Может быть, оно написано вам или старшим вашим товарищам.

Всего вам хорошего на все годы.

А. И. Фёдорова, тоже когда-то пионерка».

Класс наполнила новая тишина. Совсем другая. Пограничная. Ближних звуков не было. Стало слышно, как далеко, у самой заставы, ухая, вбивают в землю сваю, как на сопке вскинулась, всхлипнула сосна, послышался шорох камыша.

Зинкино личико вдруг сжалось, она насупилась и отвернулась к окну, а Мышойкин смотрел на Ивана Кузьмича: чего же остановились? Вот же ещё письмо!

Но Иван Кузьмич молчал. Он сосредоточенно смотрел за окно, словно что-то вспоминая. Потом потёр пальцами лоб и, протянув Мите давно посеревший листок, кивнул: «Читай!»

Митя встал и начал было бодро, но голос его становился всё тише и тише:

- «Дорогие мои!

Я уже не смогу к вам приехать. Стала, наверное, быстро очень старой: всё вижу моего Серёжу маленьким, глажу его первые крохотные ботиночки и плачу. И как мальчиком был, вспоминаю, и вижу, как уезжал на границу. И всё только не могу представить, как он шёл по горам в больших солдатских сапогах. Он ведь был совсем невысоким…

Положите ему на могилу самые лучшие цветы, какие у вас растут, а ещё, если есть, одуванчики. Он их любил.

Пусть они ему будут от меня и от всей нашей земли.

Я люблю вас всех и чувствую себя вашей мамой. Живите долго, берегите и себя, и нашу землю, сыночки мои…»

Митя положил письмо на стол. Всхлипнули рыхловатые Ершовы. И, не нарушая горькой непривычной тишины, Алёша негромко сказал:

- А давайте фото посмотрим… Он-то ведь стихи писал!

И, к удивлению всех, совершенно чётко и спокойно, словно всё зная, Иван Кузьмич подтвердил:

- Писал.

- Так, может, спросить на заставе? - сказал Митя.

Иван Кузьмич покачал головой:

- На заставе их нет.

Ребята повернулись к нему, а он, нахмурясь и сдвинув седоватые брови, вдруг вышел из класса.

Окружив стол, ребята наклонились на фотокарточкой.

Невысокий, крепкий паренёк стоял на сцене. Сжав кулаки и запрокинув голову, он читал стихи. Читал сильно, горячо. Так и слышалось, как говорит он о мужественных людях, о широком бушующем мире, о том, как надо жить - честно, смело, чисто! Ни про что другое здесь читать он не мог.

- Свои…- сказал Алёша.

- Свои-то свои,-вздохнул Витя.-Только их вот нет…

Но тут открылась дверь, и так же тихо, как вышел, в

класс вошёл Иван Кузьмич и, чуть бледнея, протянул ребятам тоненькую школьную тетрадь, в углу которой на обложке было выведено пастовым карандашом: «С. Пастухов». Придержав руку, он с прищуром посмотрел внимательно на Алёшу и отдал тетрадку ему.

Алёша перевернул обложку. На первой в линеечку странице были какие-то зачёркнутые строчки, потом чётким быстрым почерком шли одна за другой записи:

«Пока что мне трудно. Очень трудно. Но я постараюсь работать над собой так, чтобы стало легко. Легко делать дело, нести службу, легко одолевать трудности».