Макс Бременер - Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

Леонид Витальевич и Римма Ильинична стали уговаривать Риту остаться. Они уверяли, что она ничуть не стеснит их, у них почти всегда живет кто-нибудь: родные или друзья, родные друзей или друзья родных, просто старые знакомые. Для них это привычно, приятно. А она будет здесь в большей безопасности от разных неожиданностей, чем дома, и от этого ее маме будет спокойнее.

Рита колебалась, и Римма Ильинична еще добавила:

- А если вам не нравится, как Леонид Витальевич читает «Слово», то должна вам сказать, что он его читает не часто. - Она улыбнулась и, мягко коснувшись Ритиного плеча, сказала: - В конце концов, могу вам гарантировать, что он его вообще не будет больше при вас читать. Ну, остаетесь, согласны?..

«Все-таки хорошие люди…» - подумал Воля.

Рита произнесла скороговоркой, чуть испуганной:

- Что вы, мне понравилось, правда… И… спасибо вам большое, я Леонида Витальевича и вас… люблю, да! (Леонид Витальевич широко развел руками: вот это признание! Римма Ильинична на миг привлекла к себе Риту.) Но… я - домой. Потому что… - И медленно она закончила: - Как мама с Алей, так и я…

Внезапно этих последних слов оказалось довольно. Люди, не отпускавшие Риту, преграждавшие ей дорогу, слегка расступились. Они наклонили головы в знак понимания. Им нечего было возразить ей, если она желала со своими близкими одной судьбы…

Смутно чувствуя то, что произошло в эту минуту, Воля от души пожалел, что Рита уйдет сейчас из этого дома.

Вместе с Леонидом Витальевичем он пошел ее проводить.

Близился комендантский час. На улицах было много немцев. По пути пришлось сделать небольшой крюк, потому что улица, по которой они собирались идти, была оцеплена солдатами. Какой-то паренек - наверно, Волин сверстник - шепнул им:

- Там облава…

- На кого же?.. Не знаете? - спросил Леонид Витальевич, как всегда словно бы извиняясь, что затрудняет вопросом.

Паренек пожал плечами.

- Сдыхал, девушек ловят. А тоже, говорят, на наш возраст облава - на всех, в общем… - Он шмыгнул в подъезд.

- На всех, в общем… - повторил Леонид Витальевич, и молча они пошли дальше.

Воля понимал, что не сможет защитить Риту, а Леонид Витальевич понимал, что, если немцы схватят Волю и Риту, его вмешательство будет бесполезным. И все-таки они продолжали идти втроем, рядом, как если б могли защитить друг друга…

Неужели все это: немецкие офицеры, завтракавшие на балконе горкома комсомола, пленный красноармеец, спокойно и как бы между делом убитый конвоиром на мостовой, Рита в платье с желтой звездой, шедшая, словно стыдясь уродства, по бывшей Интернациональной. Леонид Витальевич, читавший, задыхаясь, «Слово о полку Игореве», - было на его глазах и в его жизни?..

Неужели в его жизни были день и час, когда на стене здания горкома партии вывесили приказ фашистского коменданта о создании в городе гетто и люди молча читали этот приказ, а потом газету «Голос народа»?..

Неужели это было при нем и с ним и это о н читал в «Голосе народа», напечатанном тем самым шрифтом, каким печаталась раньше много лет городская газета, статью о Новом порядке в Европе, в которой подробно говорилось об этом «новом порядке» и совсем коротко о том, что Красная Армия разбита, а время господства большевиков прошло безвозвратно…

Раньше, до войны, Воля иногда фантазировал, представляя себе несчастья, которые могут с ним произойти. Вот он попадает в катастрофу и остается калекой, но потом, неподвижный, проектирует такие дома, что все архитекторы приходят к нему набираться ума и бодрости, проводят свои совещания у его постели… Или он представлял себе (стыдясь того, что воображение рисует ему это), как отец погибает на границе, а его полк берет над ним и матерью шефство. И позже он, Воля, сам служит в этом полку…

Однако были вещи невозможные, он даже в воображении их не переживал. Он, к примеру, не мог стать рабом, прикованным к галере, или продаваемым с аукциона, или приобретаемым на невольничьем рынке. Этого не могло случиться в его жизни, потому что, к счастью, он родился после начала новой эры в истории человечества. Не могла перемениться эпоха, доставшаяся на его долю - советская, послеоктябрьская, - никогда, ни на мгновение такое и в кошмаре ему не мерещилось, и вот он читал, что эпоха эта кончилась. Началась другая. А его - невредимого - окружала жизнь невероятная, невозможная, о которой раньше Рита, пожалуй, в книге не стала бы читать, отложив ее со словами: «Тяжелая очень…» - и эта жизнь становилась его жизнью. И продолжалась, и доказывала, что не снится…