Макс Бременер - Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

- Попросите от моего имени кого-либо из родителей явиться в школу, - сказал он. - В течение ближайших двух дней.

- По-моему, - сказал Гайдуков, когда они, выйдя из школы, направились в магазин, - ты свихнулся. Ей-богу!

Валерий понуро молчал.

- Я понимаю, - горячился Игорь, - ты искал, кто к мальцам присосался?.. Надо было! Хулиганье пугнул, так? Дело! С Зинаидой схлестнулся - от нее не убудет. Ладно. Теперь растолкуй: от письма кому потеря? Мы им написали, они нам написали, - кому какой урон? Что тебя допекло? На директора стал бросаться - новая мода!

Валерий кисло усмехнулся.

- Не знаю, как тебя выгородить, черт… Пойди хоть завтра повинись, а там…

- А чего виниться? Будь Макаренко живой, наш Андрей Александрович его портрет в кабинете не вешал бы. Это - будь надежен. Он, наоборот…

Тут Игорь рассердился. Он заявил, что, по его мнению, выбирать портреты для кабинета - как-никак право самого директора. И прикидывать, кто красовался бы на стене директорского кабинета, не умри Макаренко, - значит разводить антимонию и рассусоливать.

С этим Валерий был не согласен, но так как и сам не прочь был переменить тему разговора, то по возможности беззаботно (хотя и взяв сначала слово все хранить в тайне) рассказал Игорю о размолвке с Леной.

Игорь не сразу отозвался: он, размышляя, выпятил, а затем закусил губу, повел перед собой невидящим взглядом, чуть сдвинул брови, и Валерию понравилась такая вдумчивость - человек не пытался ответить с бухты-барахты.

Они дошли до магазина, в витрине которого из наклонной бутылки шампанского лилась в бокал витая струя. Жидкость в бокале искрилась и пенилась, но бокал не переполнялся, и это обстоятельство привлекало зевак, тщившихся найти разгадку чуда.

Только в магазине, приближаясь к прилавку с колбасами - тучными, розовыми, обрамленными белым жиром, и темными, сморщенными, - Гайдуков вдруг спросил:

- Ты вообще-то ее целовал?

Валерий запнулся. Ему показалось, что это мог слышать молодой продавец в берете, орудующий чудовищным ножом.

- Да? - переспросил Игорь, уже получая в кассе чек и принимая сдачу.

- Вообще-то нет…

- А пробовал?

Игорь успел получить у продавца сверток, прежде чем Валерий выдавил:

- Нет…

- А объяснялся? Мне, когда я, помнишь, к тебе домой заходил, показалось, ты вот-вот… Дай-ка список.

В составленном девочками списке значились продукты, которые им с Игорем следовало приобрести в счет своего пая.

Валерий молча передал ему листок. Его коробило, что, расспрашивая о сокровенном, Игорь в то же время узнает цены, сверяется со списком, усмехается, глянув на рекламный плакат, где краб несет на себе банку со своими консервированными родичами.

- Всё! - объявил Игорь, засунув Валерию в карманы шубы склянки с горчицей. - Теперь на свободе договорим.

Они пошли тихой, почти безлюдной улицей, по которой не так давно Валерий вел Лену спиной к ветру. Сейчас ветра не было вовсе.

- О чем же мы? - сказал Игорь. - Да… Значит, не объяснялся? Может, ты считал, что если она с тобой под руку ходит, то все убито - любит. Так?

На это нечего было сказать, потому что примерно так Валерий в глубине души и считал. И еще одно побуждало его молчать. Хотя он и отвечал Игорю на вопросы только отрицательно, но смутно чувствовал, что разговор этот чем-то, однако, нехорош. Он не мог бы определить - чем. И ощущал лишь, что небрежные слова обо всем, чего еще не было у них с Леной, словно бы отрезают путь к тому, чтобы это могло быть в будущем.

- Черт, за четыре дня красная икра успеет испортиться, - заметил Гайдуков, похлопывая себя по карманам, - и паштет…

- У Ляпунова есть холодильник, у Терехиной есть холодильник, - уныло сказал Валерий.

Он посмотрел на свои оттопыренные карманы, в которых лежали горчица и халва, и подумал, что не нужно никакого новогоднего пиршества, потому что праздновать ему нечего.

С Леной кончено. За сегодняшнее могут вышибить. Хотя отметки сносные. Так что неизвестно… Но матери явиться к директору!.. Неплох новогодний подарок…

- Выше нос! - потребовал Гайдуков. - Проживем как-нибудь.

Гости собрались у Жени Ляпунова часам к одиннадцати. Все они, или почти все, были здесь впервые.

Мальчики, повесив пальто, тотчас проходили в комнаты. Волосы они приглаживали на ходу. Девочки же надолго задерживались в коридоре. Здесь они разглядывали себя в большом овальном зеркале, то пятясь от него, то почти прикасаясь к нему лицом. Здесь, вынув из газеты туфли (мамины?), становились на высокие каблуки и делали первые, пробные, неверные еще шаги. Здесь наводили последний лоск на новогодний облик, расправляя кудряшку, примятую под шерстяной шапочкой, и делали последний выбор: брошь или бант? Наконец заключительным жестом тут пудрили носы и щеки, а затем решительно стирали с лиц белую пыльцу, так что от нее не оставалось следа. И, порозовев после этой несколько загадочной процедуры, девочки появлялись на пороге комнаты, где стоял праздничный стол и у стены болтали мальчики - почти такие же, как в школе на перемене, только более тщательно отутюженные. Эти привычные мальчики смотрели во все глаза на преображенных девочек: они были выше, стройнее, кудрявее и взрослее. Они были не те, что на уроке. Они не были похожи на тех презрительных недотрог, которые с таким шумом турнули мальчиков со своих парт в начале года. И они не были похожи на простых и спокойных товарищей-одноклассниц, какими вскоре после того незаметно стали.