Андрей Хршановский - Синие горы

— А ты ведь, — улыбается Коркин, — сам на шофера учиться хочешь.

Проглотив кусок хлеба, Пашка отвечает:

— Ну что ж… и выучусь.

Машина скрывается, обогнув скалу.

Сплавщики встают и берутся за рочаги…

Еще некоторое время дорога вьется под скалами, и вдруг крутые склоны расступаются, образуя широкую, ровную, залитую солнцем поляну.

Белые домики разбросаны под могучими соснами. Это Архыз — поселок лесорубов.

Тихо и пустынно в будние дни на улицах поселка, по которым с гор текут-журчат ручьи и важно путешествуют гуси. Лишь ребятишки, устроив из камней запруды, купаются в чуть нагретой солнцем снеговой воде и визжат, как нанятые. Их голоса подхватывает невидимый ветер и уносит, слегка пошумев в соснах, вместе с запахом хвои и горных трав вниз, в ущелье.

В конторе лесопункта, в магазине, в клубе и даже на почте тоже пустынно. У моста через реку над водопадом притаились в камнях неподвижные фигуры поселковых мальчишек. Они ловят в сверкающей буйной воде хитрую горную рыбу форель.

И кажется: где-то внизу, в душной степи, осталась кипучая жизнь, работа, движение, а здесь все замерло, дремлет под горячим солнцем, обдуваемое прохладным ветерком с гор.

Пока телега грохотала по бревенчатому мосту, говорить было невозможно — язык откусишь. Но, как только она остановилась у почты, Степан Мохов опустил поджатые ноги на землю, встал во весь свой огромный рост и наклонился над телегой. Сунув в нос старику Порхунову, по прозванию Шатун, кулак величиной с двухпудовую гирю, он сказал:

— Видал?.. На вот твоему Фомичеву. Начхать мне на бригадирство, не жалко. А лес, значит, так и будем рубить, который потоньше? — Мохов огляделся вокруг, как будто хотел найти и показать им, какой они лес будут рубить — прутики! У почты стояла девушка, видимо городская, в брюках, ковбойке и широкополой белоснежной шляпе. Она изумленно и чуть насмешливо смотрела на Степана. — Вот, — продолжал он, мельком взглянув на нее, — барышнешек понаехало. Берите их в помогу. Будете хворост собирать. Лесорубы… Тьфу!.. Бывайте! — зло добавил он после паузы, приподнял над головой фуражку и крупным шагом пошел в гору.

Дед Шатун наконец заговорил, распаляясь все больше, поскольку Мохов отошел уже далеко.

— А ты кто такой мне угрожать? Видывали мы таких. А если затор от твоего самоуправства образуется?! Сплав станет?! Тогда как?.. — Дед Шатун обернулся к лесорубам, ища поддержки. — Ишь рассовался своими кулачищами! Да я…

— Ты бы дал ему, дед, раза… — ехидно предложил кто-то.

А что? — горячился старик, не понимая подвоха. — Ежели приставать будет, дам. Несмотря что я низкорослый.

Лесорубы расхохотались.

— Пойдем-ка, Иван Афанасьевич, лучше попаримся. А Мохов, он не на тебя злой. Ты не серчай, — сказал, обняв Шатуна за плечи, моторист Шухов.

Лесорубы возвращаются с делянок и лесосек по субботам. На улицах, в магазине, на почте — везде народ, но больше всего — в бане. Она стоит на берегу реки и с утра дымит, как пароход перед отплытием. Внутри жара, почти как в мартеновской печи, плеск воды, стук деревянных шаек, гул голосов. Смывая недельный пот, пильщики, обрубщики, сплавщики, мотористы обсуждают события последних дней.

В поселок приехала геологическая партия и нанимает рабочих. Платят хорошо: чуть не в полтора раза больше, чем можно заработать на лесосеке.

— А кто к ним пойдет? — говорит сплавщик Коркин. Он ожесточенно скребет намыленную голову. Мыло течет по лицу. Глаза у него закрыты. Он разводит руками. — Я вот говорю, — кто к ним пойдет?

— А ты бы не пошел? Платят подходяще, — отзывается окутанный паром Шухов.

— Как же, пойду! Три месяца поработаешь, а потом они уедут — и топай вспять на делянку. Примите, мол, дезертира. Как без меня со сплавом управились? Не затерло ли? А мне скажут: «Нет, что вы, Семен Петрович, управиться-то управились, но мы со всем удовольствием… Обратно вас примем и премию выпишем…»…

— Премию-то, поди, не выпишут…

— Вот то-то. Потри-ка мне спину, Пашка. Да подюжей. На, возьми мочалку…

Заговорили о Мохове: правильно или нет сняли его с бригадиров. Кто говорил — за дело, кто — мол, напрасно. Поднялся шум. Но пришел сам Мохов, и все смолкли. Зачем бередить человека?..

Старик Порхунов вышел из бани последним. Уже стемнело. Ночной ветер приятно освежал разгоряченное лицо старика. Он остановился, придерживая большими, плохо гнущимися пальцами расползающийся сверток с бельем, и поднял голову, вглядываясь в темные, но такие знакомые ему очертания гор. Слева — перевал Чигордалы. Он, Шатун, когда немцы заняли этот перевал, нашел обход и провел там партизан. Так и зовут с тех пор их путь Партизанской тропой. Вон ущелье Псыша. Там, почти на вершине Аман-Каи, лежат каменные деревья, облепленные каменными же раковинами. Шатун водил туда московского профессора. Очень он восхищался.